Девочки

Тамар отличалась от Сюзанны тем, что была проще. Не было в ней ничего сложного. Она не следила за моим настроением, не понуждала к тому, чтобы я во всем ей поддакивала. Когда я ей мешала, она так прямо и говорила. Я расслабилась — незнакомое чувство. И все равно я скучала по Сюзанне — Сюзанне, которую я вспоминала, будто сны о распахнутых дверях, ведущих в позабытые комнаты. Тамар была доброй и милой, но ее мир был похож на телевизор: ограниченный, простой и банальный, с правилами, с подпорками для нормальности. Завтрак, обед, ужин. Между ее жизнью и тем, что она думала о жизни, не было никакого пугающего разрыва, черной пропасти, которую я порой чувствовала в Сюзанне, а может, и в себе. Тамар ничего не хотела изменить этими своими планами — она просто двигала туда-сюда одни и те же понятные вещи, пытаясь угадать верный порядок, как будто жизнь — это огромная схема рассадки гостей.

Пока мы ждали отца, Тамар готовила ужин. Она казалась даже моложе обычного — сказала, что умылась средством с настоящими молочными протеинами, чтобы не было морщин. Хлопковые шорты с кружевным кантом, просторная футболка, по плечам расползаются темные пятна от мокрых волос. Ей было самое место в каком-нибудь студенческом общежитии — с тарелкой попкорна, бутылкой пива.

— Не передашь мне миску?

Я передала, и Тамар отложила порцию чечевицы.

— Без специй, — она закатила глаза, — для желудка нашего неженки.

Я с горечью вспомнила, как мать делала для отца то же самое: там немного утешит, тут немного переделает, чтобы весь мир стал отражением отцовских желаний. Она как-то купила ему десять пар одинаковых носков, чтобы он вдруг не надел разные.

— Знаешь, он иногда ну просто как ребенок, — сказала Тамар, взяв щепотку куркумы. — Я как-то уехала на выходные, оставила его одного, возвращаюсь, а из еды дома только луковица и вяленая говядина. Он помрет, если за ним некому будет присматривать. — Она поглядела на меня: — Хотя, наверное, мне не стоит такое тебе говорить, да?

Тамар говорила это не со злости, но вот что меня удивило — как легко она критиковала отца. Я раньше не думала, всерьез никогда не думала о том, что отец может быть смешным, что он может ошибаться, или вести себя как ребенок, или быть таким беспомощным, что кому-то придется его водить за ручку по этому миру.

Между мной и отцом никогда не происходило ничего ужасного. Ни одного случая не приходило на ум, никаких ссор с криками, хлопаньем дверями. Просто у меня вдруг появилось чувство — чувство, которое потихоньку меня заполняло, пока не переросло в уверенность, — что он самый обычный человек. Такой же, как все. Он волновался, что о нем подумают, перед выходом косился в зеркало. Он все еще пытался выучить французский, слушая кассеты, и я слышала, как он бормочет слова себе под нос. Его живот — который оказался куда больше, чем мне помнилось, — изредка мелькал в зазоре между пуговицами на рубашке. Островки кожи, розовой, как у новорожденного.

— И я люблю твоего отца, — сказала Тамар. Она осторожно подбирала слова, словно для вечности. — Правда. Он шесть раз звал меня с ним поужинать, прежде чем я согласилась, но его это совсем не злило. Как будто он раньше меня самой знал, что я соглашусь.

Она осеклась: нам обеим пришла в голову одна и та же мысль. Отец жил дома. Спал с моей матерью. Тамар дернулась, видно было, она ждет, что я ей так и скажу, но разозлиться не получалось. Вот что странно — я не испытывала ненависти к отцу. Он ведь хотел Тамар. Как я — Сюзанну. Или мать — Фрэнка. А когда тебе чего-то хочется, с этим нельзя ничего поделать, потому что жизнь у тебя только одна и ты у тебя только один, и как тогда себе объяснить, что тебе чего-то хочется, а нельзя?

Мы с Тамар лежали на ковре, задрав коленки, головами к проигрывателю. Во рту у меня до сих пор пощипывало от кислого апельсинового сока, который продавали в четырех кварталах отсюда. Деревянный стук моих сандалий по тротуару, веселая болтовня Тамар в теплых летних сумерках.

Вошел отец, улыбнулся, но видно было, что его раздражает музыка, ее нарочитое подергивание.

— Выключи, а? — попросил он.

— Да ладно тебе, — ответила Тамар. — Мы же не громко.

— Ага, — поддакнула я, в восторге от того, что у меня есть союзник, незнакомое доселе чувство.

— Видишь? — сказала Тамар. — Слушай, что дочь говорит.

Она нашарила мою руку, похлопала по плечу. Отец молча ушел, но через минуту вернулся и поднял иголку, в комнате резко стало тихо.

— Эй! — Тамар подскочила, но отец уже вышел, и я услышала, как в ванной зашумел душ.

— Урод, — пробормотала Тамар.

Она встала, сзади на ногах у нее отпечатались узелки ковра. Поглядела на меня.

— Извини, — рассеянно сказала она.

Вскоре я услышала, как она тихо разговаривает на кухне по телефону. Я смотрела, как она наматывает провод на палец, петлю за петлей. Тамар засмеялась, прижала трубку поближе ко рту, заслонила ее рукой. С неприятным чувством я поняла, что она смеется над отцом.