Девочка в стекле

— Мы много о чем мало знаем, — сказал Шелл. — Он дал мне список лиц, посещавших их дом в последний месяц.

Шелл засунул руку в карман рубашки и вытащил сложенный лист бумаги.

— Что-нибудь бросается в глаза? — спросил Антоний.

Шелл развернул листок и пробежал его глазами.

— Тут, похоже, в основном светские дамы. И пять-шесть мужских имен. Среди них и наш знакомый — мистер Паркс. Я начну выяснять, кто это такие, а вы завтра утром покатаете мисс Хаш.

— А ты узнал, как мисс Хаш попала в дом Барнсов? — спросил я.

— Миссис Барнс сказала мне только, что та появилась в их доме два дня спустя после исчезновения и предложила свою помощь. Хаш сразу же убедила миссис Барнс в своих способностях, сообщив некоторые подробности из жизни семьи. Вот и все. Я не хотел слишком уж любопытствовать на сей счет.

— Кажется, Антоний запал на нее, — заметил я.

Силач смерил меня взглядом и неторопливо покачал головой.

— Она кидала, — сказал Шелл. — Кидала, к тому же довольно неуклюжая.

— Ты думаешь, она может быть связана с похитителями девочки? — спросил я.

— Мне эта мысль приходила в голову. Но все-таки мне кажется, что она, так сказать, просто кует железо, пока горячо.

Последовала долгая пауза. Затем раздался голос Антония:

— Пойду-ка я покурю в кухне, а потом — дрыхнуть. Меня завтра ждет долгий день с новобранцем и мадам Снежинкой.

Мы пожелали Антонию доброй ночи. Шелл откинулся к спинке стула и закрыл глаза, словно пытаясь сложить воедино все части головоломки. Для меня все случившееся было слишком сложно. И я отпустил свои мысли на свободу, вспомнил Лидию Хаш: сначала — как она положила руку мне на плечо, потом — как она пела, когда мы перекусывали. Эти воспоминания почему-то вызвали в памяти образ Исабель и ту ночь, когда мы сидели на камне рядом с водой. Мне захотелось снова увидеть ее.

А потом я вдруг увидел, что глаза Шелла чуть приоткрыты и он смотрит, как над столом между нами порхают две бабочки-парусника — желтая и белая. Шелл устало улыбнулся:

— Ацтеки называли этот вид «шочикецаль», что значит «драгоценный цветок». У них была одна богиня, которая следовала за воинами на поле битвы, и если кто-то получал смертельное ранение и лежал на смертном одре, она совокуплялась с умирающим, держа во рту одну из этих бабочек.

— Я помню, мать говорила мне, что эти mariposas[38] — души мертвых, — сказал я.

— Ты часто вспоминаешь Мексику?

— Не вспоминал вовсе, пока не встретил Исабель. А теперь мне Мексика снится. Так, обрывки какие-то. Знаешь, что забавно? Я как раз думал о Мексике, когда ты заговорил об ацтеках.

— Может, нам следует съездить туда, чтобы оживить твои воспоминания.

Шелл перевернул левую руку ладонью вверх, и в ней оказалась колода карт для бриджа. Я так толком и не понял, откуда эта колода взялась. Начав манипулировать картами, Шелл сказал:

— Может, я был не прав в том, что тебе лучше забыть Мексику. Но именно этого я и хотел. Я думал, что, если ты всю жизнь будешь носить ее в себе, тебя будут угнетать воспоминания.

Я улыбнулся. Мне не хотелось волновать Шелла, и я махнул рукой.

— Я бы сказал, что мне здорово повезло.

— Интересно, — сказал Шелл, — вот когда гусеница становится бабочкой, — при этих словах он развернул колоду веером, — и начинает летать, она помнит, что это такое — быть гусеницей?

— Может, она просто счастлива оттого, что обрела свободу.

— Или, — Шелл сложил колоду, — все ее беспокойное порхание от цветка к цветку — это лишь попытка вернуться на стадию гусеницы? — Брови его взлетели вверх, и он пожал плечами.

Продолжая манипулировать картами — теперь уже с помощью обеих рук, — Шелл закрыл глаза, возвращаясь к своим размышлениям. Его мысли поначалу поразили меня своей проницательностью и глубиной, но чем дольше я сидел там, тем большее беспокойство вызывали у меня его слова. Точно определить, что меня так взволновало, я не мог, но это было как-то связано с приравниванием Мексики к гусенице.

ДВИЖУЩИЙСЯ МИР

На следующий день Лидия опять выходила из машины и обследовала местность при помощи своих особых способностей. В промежутках между остановками я развлекал ее и Антония избранными строфами из Иша-Упанишады. Голосом свами я декламировал торжественно-приподнято, демонстрируя уважение к тексту и в то же время насмешку над ним:

Когда однажды некто понимает, что в нем
Все существа стали им самим,
Когда однажды некто узрит сие единство,
Он перестает быть подверженным печали или недоумению.[39]