Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Я не особенно страдала от голода или жажды. Больше всего мне не хватало воздуха. Все мы отчаянно задыхались. В вагоне стоял тошнотворный запах. Пока поезд медленно и неумолимо продвигался вперед, люди теряли сознание, а некоторые даже умирали. У меня пропало ощущение времени, и я уже не знала, сколько времени провела в этом вагоне. Если бы меня спросили, кто я, я вряд ли смогла бы ответить.

И наступил момент, когда я сдалась. Облокотившись на маму и на тех, кто окружал и подпирал меня, я заснула стоя. Мама находила в себе силы приласкать меня и дать понять, что она здесь, со мной. Она была полна энергии, которой не было ни у кого. В ней одной, казалось, таилась необычная сила. Думаю, что эту силу она черпала в гневе на ту несправедливость, какой подвергались мы и весь наш народ. Она, как всегда, реагировала, бросаясь в атаку, гнев, как сок жизни, разливался по ее телу и заставлял ее внутренне собраться.

Мне кажется, что я и сейчас вижу ее широко открытые глаза. Они смотрят из темноты вагона. Смотрят в пустоту, но говорят. Они говорят: «Мы еще посмотрим, как пойдет дело. Я здесь, с тобой, и я живая. И буду жить дальше. Посмотрим, что вы сможете мне сделать». Это трудно объяснить, но ее сила сразу поддержала меня и потом поддерживала много месяцев. Мне было важно знать, что она не боится. Она никогда не обнаруживала своих чувств, но я по глазам видела, что она за человек. Человек, которого невозможно ни укротить, ни подчинить.

Бабушка с дедушкой совсем выбились из сил. Они стояли примерно в метре от нас, с ними был Михаль. Проснувшись, я услышала, как они тихо стонали. Я различала их дыхание и боялась, что они не доедут, умрут. Стараясь не думать об этом, я представляла себе бабушкин дом в Белоруссии, тот самый, где мы жили до того, как ушли в леса. В большой печи всегда горел огонь, и от нее шло приятное тепло. На углях, распространяя райский запах, пеклась картошка. А снаружи ветер шевелил траву на просторном лугу. Казалось, ничто не сможет нарушить этот мир и покой. И только через несколько лет я пойму, каким бесчестьем было бы для них не принять в дом Михаля. У бабушки и дедушки было все: и покой, и здоровье, и благосостояние. И Михаль должен был стать частью этого спокойного мира. Для них это был способ отдать небесам долги, отблагодарить небо за его дары. Они так и сделали.

Поезд снова остановился. И дверь вагона вдруг распахнулась. На людей пахнуло сильным холодом. По очереди мы начали выпрыгивать из вагона. Кругом все было бело. Шел снег, дул втер. Вся природа заледенела, как наши сердца. Мы понятия не имели, куда нас привезли. И только потом узнали, что это место называется Биркенау, что это лагерь смерти и расположен он в Польше.

Военные разделили нас на две шеренги. Я огляделась по сторонам, но не увидела ни бабушки, ни дедушки. Было темно, наверное, уже наступил вечер, а то и ночь. Военные принялись светить нам в лицо мощными фарами. При этом они нас видели, а мы их разглядеть не могли. Вдали поднимался столб дыма с красноватым отсветом внутри. А может, я ошибаюсь. Мы стояли, пошатываясь, совсем без сил, и не знали, что делать дальше, как себя вести, о чем просить, о какой помощи умолять. Ни бабушки, ни дедушки с нами не было, их куда-то увели. Я не понимала зачем, ведь мы даже не попрощались. И вдруг в голове мелькнула мысль: я их больше не увижу. Не знаю, это мне показалось или было на самом деле, но помню две сгорбленные старческие фигуры, которые отдаляются от меня и уходят, взявшись за руки. Они идут навстречу своей смерти.

Михаля тоже от нас отделили. Он был мальчик здоровый, мог вполне стать рабочей силой у немцев. С ним мне тоже не дали попрощаться. Его увели вместе с другими узниками.

Лагерь был огромный. Десятки бараков стояли справа и слева от железнодорожных путей. Меня повели налево, его направо.

Все произошло очень быстро. Ко мне подошел какой-то военный с темными, аккуратно зачесанными назад волосами и долго смотрел мне в глаза. Видимо, его смутило, что глаза у меня голубые, как и положено быть глазам арийцев. Внешне я была похожа на немку. Он завернул мне веки, потом снова опустил их и улыбнулся. Пощупал мне руки, потом ноги. Мне было три года, но выглядела я старше своих лет. Я пухленькая, в теле, и сил у меня – хоть отбавляй. Как раз то, что ему нужно.

Он приказал забрать меня у мамы.

Он меня выбрал. Теперь я принадлежала ему.