Девочка на шаре

— Дуралей, отвали, — прикрикнул Эйсбар на тварь, но та уже исчезла под кроватью, а он подлил из бутылки шампанского, и снова уютно вспучилась пена. — Так вот, за выстрел. За бесповоротные действия! За непроницаемую стену, которая отделяет то, что было «до», от того, что «после»! За стену, которая отделяет тех, кто держит оружие, и тех, на кого направлено дуло! За…

Эйсбар говорил все быстрее, все сумрачнее. Ленни не удавалось следить за ходом его мыслей, Эйсбар будто доказывал что-то собеседнику, которого в больничной палате не было, но, верно, он только что с ним расстался. Озноб — и она стеснялась своего вида, удивлялась, что Эйсбар произносит тосты, а не целует ее, не нашептывает рассказы о волшебной пряной стране. И почему-то он уверен, что именно Ленни стреляла в Станиславского, хотя это не так, ведь стреляли — в нее. Из его бессвязной речи — себе в стаканчик он подливал из бутылки темного стекла резко пахнущую жидкость — следовало, что теперь их объединяет нечто, и это нечто — страшное, необратимое, заставляющее отвернуться от мира, от людей, и теперь придется всегда ходить с отвернувшимся лицом, упираясь взглядом в стены или даль, куда ветер гонит песочную пыль.

— Пожалуйста, тише. Просто подойдите… — зашептала она. Эйсбар замолчал, остановился — до этого он нервно расхаживал из угла в угол, странно подскакивал, меняя шаг, и почему-то походил на постаревшего Буратино.

— Господа, следуйте сюда! — раздался бодрый голос медицинской сестры: она весело дергала за шпингалеты, открывая широко дверь, а в комнату уже вносили кинокамеру и лампоид для освещения съемочной площадки. Оператор в клетчатом костюме и с франтоватыми усами кивнул Эйсбару, огляделся, прикидывая, как поставить кадр, взглянул на больную как на само собой разумеющуюся часть интерьера и принялся расставлять аппаратуру.

— Автомобиль со священником уже во дворе, — прощебетала сестра.

— Отлично! — воскликнул Эйсбар.

Мартышка, ловко скакнувшая в этот момент на занавеску, увернулась от него, а он обернулся к Ленни, и ей стало стыдно от этого взгляда — так насмешливо, с неотменимой требовательностью он смотрел на нее раньше, когда снимал бретельку с ее плеча, когда ласково принуждал. Она хотела сказать сестре, что просит всех уйти, что начинается лихорадка и если поставить термометр, то красная струйка ртути скакнет вверх, как эта глупая и, очевидно, зловредная мартышка. И не надо пускать священника — не так уж и плохи ее дела, кровь остановили… Но голос звучал где-то в глубине горла и не мог выбраться наружу. Она пыталась глубже дышать, чтобы дать дорогу словам, но от этого сильнее болела рана.

Эйсбар между тем переговаривался с оператором, посматривая в сторону Ленни, и она заподозрила… ну, нет, это все лихорадка и его близость, дикие глаза, смуглое тело, он стал худым, более резким, наверное, более требовательным. Озноб превратился в желание, и она боялась его показать — как будто это могло привести к тому, что кинокамера станет за ними подглядывать. Но он, конечно, заметил, как дрогнули ее губы и насторожилось в ожидании все тело.

— Вы как-то мне говорили, что приличных девушек ведут под венец, госпожа Оффеншталь? Так, пожалуйте, если вам угодно. Не пройтись ли нам под него?

— Эйсбар, не дурите, — прохрипела она в ответ, пытаясь попасть в тон его шутливости.

— Но почему не здесь? Заодно будет ролик для вашей дорожной фильмы — «Господин Эйсбар, отразивший в индийском штате Капараши атаку бенгальских тигров, прибыл в Харьков для венчания с госпожой Оффеншталь, чье презрение к старому искусству ныне общеизвестно!»

Ленни пыталась разгадать, в чем тут вранье, в чем беда, в чем смысл круженья скрытой злости.

— Ах, нет, не в палате, при больнице есть церковь, — сладостно распевала в коридоре сестра.

Прямо в одеяле Эйсбар подхватил Ленни и понес. Из дверей палаты они сразу попали на летное поле — вдали колыхалась туша дирижабля, и Ленни с нежностью посмотрела своему любовнику в глаза: как это он все так замечательно придумал, ведь когда-то их первый поцелуй совершился именно в дирижабле. Ей стало совсем жарко, и, обмирая в его руках, она закрыла глаза, крепко-крепко обняв его за шею. Чтобы на бегу он не бросил ее прямо здесь, на летном поле: ведь он большими шагами, почти скачками — мощным звериным бегом — несся навстречу воздушной машине. А оттуда будто кто-то махал им рукой: торопитесь, отбываем, вон и флюгер крутится, и канаты развязаны! Даже если он захочет бросить ее, не удастся — она держится цепко, как та мартышка, и задыхается от пряного запаха, который исходит от ворота его рубашки. Слишком быстро он бежит! Если отбросит, да с размаху — хрупкое тельце ее в больничной рубашке пролетит вдоль пыльной поверхности земли метров пятьдесят, если не все сто и даже двести. Она вжималась в его плечо, а за ним уже видела линию оранжевого горизонта, в которую был направлен выстрел. Удар пули будет острым — и горизонт разорвется, и пуля погибнет.