Девочка и олень

— Это не нелепость. «Ваш сын прекрасно болен», — вот как это называется. Я все равно буду учиться в вашей школе.

— Зачем, Чиз?

— Вдруг тебе будет плохо и надо будет подойти и сказать: «Надьк, держи хвост трубой». Я подойду и скажу.

— Почему мне будет плохо?

— Когда девушки дружат со взрослыми мужчинами, их часто обижают. Пока!

И, не дожидаясь ответа, побежал к автобусной остановке.

В понедельник Надю остановила в коридоре Тамара Ивановна и спросила:

— Ну, как дела?

— Ничего.

— Ты, наверное, думаешь, что я забыла о том уроке? Нет, не забыла. Я тебе отплачу за него, — она как-то странно улыбнулась, — но не сейчас, а чуть позже. И при всех. Мне это важно, понимаешь?

Кочан капусты вспоминался Наде теперь после книги Булгакова так, словно был оттуда, из романа, из той сцены, где Воланд давал свое дьявольское представление в варьете. Он открутил голову несчастному конферансье, а потом опять приставил по просьбе публики. Можно было подумать, что Тамара Ивановна достала из портфеля кочан капусты не сама, а ее подтолкнул кто-нибудь из ассистентов главного черта: Азазелло, Коровьев или Кот-Бегемот. Это могло быть вполне шуткой мессира. Да и Чиз со своими крокодилами, которых нет, вписывался в свиту Воланда. Главный консультант мог держать его около себя для каких-нибудь милых нелепых поручений.

Надя с удивлением убеждалась в там, что роман Булгакова вбирает в себя всю ее жизнь, и то великое чувство, которое она испытывала в образе Маргариты, и все смешное и нелепое. Книга «Мастер и Маргарита» в ее представлении как бы растекалась по жизни без глав и границ и действующими лицами были не только она сама и Марат, но и ее учительница, и товарищи по школе, и знакомые, и родители.

В воскресенье со стороны набережной в узенький переулок вливались беспрерывным потоком люди, спешащие в Третьяковку. У обочины тротуара стояли туристские автобусы. Во дворе музея змеилась длинная очередь. Надя первый раз прошла мимо автобусов, мимо очереди, мимо музея. Ее ждали Марат, Таня и Дуська. Она несла папку с рисунками и чертежом их общего дома «Нерастанкино».

С водосточных труб свисали причудливые сосульки. Кое-где на тротуаре дымился, подсыхая, высвободившийся из-под снега асфальт. Город как бы приподнимался на воздух от этих весенних испарений, и Надя не шла, а парила под синим небом и праздничным солнцем.

Дверь открыл Марат. Белая парадная рубашка на нем топорщилась, янтарные запонки тускло поблескивали.

— А Таня дома?

— Заходи сюда, — Наде показалось, что он чем-то смущен. — Садись.

Он усадил ее в кресло, а сам сел напротив на диван и положил на колени руки. Это был его кабинет. В глаза бросилась фреска во всю стену над диваном. Голые тела женщин, синие птицы, языческое двурогое солнце. Краски ядовито выпирали из штукатурки.

— Таня там, — показал Марат за спину пальцем, чуть не ткнув в коленку одной из женщин. — У этого художника. Он спутал нам все карты. Я хотел тебя познакомить с интересными людьми, но ничего не выйдет, Надюш. Он испортил в Москве еще одну стену в квартире наших общих знакомых из театра «Современник» и увез всех туда смотреть, в том числе и мою жену. Она будет ему жарить сома.

— А кто он? — спросила Надя, не в силах отвести взгляд от навязчивой фрески.

— Тоже актер. Талантливый актер. Посиди, я пойду скажу тете, чтобы она приготовила нам кофе. Ты какой любишь? Тетя моя заваривает и по рецепту Наполеона, и по рецепту Фиделя Кастро.

— Не знаю, я черный еще ни разу не пила.

— Ну, тогда для первого раза просто по-турецки.

На окне вместо шторы висела обыкновенная рыбацкая сеть, а вместо багета была пристроена неструганая береза. У письменного стола на деревянной подставке раструбом кверху стояла граммофонная труба, полная доверху скомканными бумагами. Надя не сразу догадалась, что это корзина для мусора. На боковой станке Надя увидела выставку железных табличек «Во дворе злая собака». Это был мир, кричащий о своей оригинальности.

— Кофе сейчас будет, — сообщил Марат и, сев снова напротив, спросил: — Ну, что скажешь? Или я должен сказать?

— А зачем жарить сома?

— У каждого своя причуда. Я бросаю бумаги в граммофонную трубу, а он придумал после каждой фрески угощать зрителей жареным сомом. Это у него называется СОМОутверждаться.

Надя смотрела на Марата, а глаза ее все время испуганно косили на фреску за его спиной.

— Пересядь на мое место, — усмехнулся вожатый, — и будем смотреть твои рисунки. Я еще в Артеке решил, что попрошу тебя заново расписать эту стену: что-нибудь прекрасное, детское. Для Дуськи.

Они поменялись местами, тетя принесла кофе, поздоровалась одними уголками губ, неприветливо опущенными книзу.

— Я никогда не писала на штукатурке.

— Это ничего, у тебя получится. Я развяжу, — он поднял с пола папку.

— Без Тани? Разве мы ее не подождем?

— Она увидит потом. Обычно эти СОМОутверждения длятся до поздней ночи. Они поедут потом к нему домой. Его жена будет лежать лениво поперек тахты в красном платье. Она балерина, красивая и любит демонстрировать свои линии.

— А вы не поехали из-за меня?