Девки

— До последних кочетов немало у меня с ним ночей было сижено, немало в тайны ноченьки ласковых речей бывало с ним промолвлено, немало по лугам с ним было хожено, по рощам, по лесочкам было гуляно... Ох, расступались перед нами кустики ракитовые, укрывали от людей стыд девичий, счастье молодецкое!

— Слезами горю не поможешь... Зачем Слюнтяю согласие дала...

— Не давала я...

— Ну, промолчала. Всю жизнь молчишь — не дело. Иди да скажи: не хочу за Слюнтяя, сердце не лежит...

— Убьет отец... Ведь икону целовали...

— Всю жизнь иконы бабы целуют, а толку от того ни на макову росинку...

Неожиданно в горницу явился отец, довольный удачной сделкой. Он увидел дочь в слезах, и улыбка разом сошла с его лица.

— Мутят тебя да с толку сбивают всякие, — сказал он, злобно взглянув на Паруньку.

— Не лишай меня воли девичьей, — сквозь слезы ответила дочь.

— Это что за воля еще такая? Шестой десяток у меня на исходе, а про такую волю не слыхивал, и отцы мои не слыхали, и деды не слыхали... Ой, Марьюшка, не баламуть! Свихнуться нынче больно просто.

Он повернулся к Паруньке:

— Разбить жисть подруги тебе любо, коли сама замарана? Поди прочь! От тебя и на нее мораль пойдет. Выбирай подруг по плечу себе...

Он выгнал ее из горницы. А дочери сказал:

— Парунька — бобылка, последняя девка на селе... Богова ошибка, на смех парням рождена. Тебе не пара. И на свадьбу-то ее приглашать — так только срамиться... Платьишка изрядного нету...

Вернувшись домой. Парунька почуяла в голове ломоту и, не притронувшись к пряже, легла на печь.

Сон убегал от нее. Подруги часто хлопали дверьми, входя с разговорами, с новостями. В углу причитала Улыба — самая богатая девка на селе, у которой числилась в приданом кровать со светлыми шишками и которую обошел Ванька в сватовстве.

— Тебя любой возьмет, тебе не быть вековушей, — уговаривали ее подруги, — каждая из нас, имея кровать такую, и «ох!» бы не молвила.

— Он мне слово дал, — тянула Улыба, — я на это слово облокачивалась, других парней к себе не подпускала...

У Паруньки в голове пронеслось: «Исстари положено на селе ту считать красовитой, которая срядой[24] богата. Никак людей не уверишь, что девка без приданого особо существовать может, как ценный человек».

Ей разом припомнились случаи, когда та или иная подруга из разряда «так себе» поднималась в глазах у всех до положения лучшей невесты, как только приобретала швейную машинку Зингер или кровать с горой подушек. И тогда нельзя уже было никого из старших уверить, что она некрасива или неработяща. Всяк на это ответил бы:

— Тебе завидно такой удаче, вот девку и позоришь.

И сразу матери начинали внушать сыновьям: хоть она, мол, и не изрядно красовита, да зато походкою взяла. А если и походкою девка не вышла, возьмут да выищут: умильной, мол, очень уродилась, словоречивой, — примечательная в дому будет собеседница... И никому уж не разуверить, что и при машинке девка осталась такой же, как была.

Федор Лобанов не всегда понятливо, но часто об этом толковал:

— В плену мы собственнической стихии, вроде надбавки к ситцевым сарафанам да кроватям существуем.

«Господи, глумление какое в людях пошло! — думала Парунька. — И не одну меня оно щиплет за душу. Каждая ожидает своей судьбы... Я судьбу в городском человеке искала, а кончилось тем, что надул. Бобылку порченую кто возьмет?».

Крикливые голоса разрывали нить Парунькиных раздумий.

«Куда жизнь катится, кому на руку эта жизнь катючая, ежели и при этой жизни девок забижают? Стало быть, не возбраняется и теперь бесчинствовать над женским сословием? Выходит, ораторы врали, и Анныч врал? Значит, никому бабья не приметна тоска?»

Так далеко за полночь не смыкала глаз Парунька. Думы прогоняли дремоту... А поутру разбудил стук в окно. Стучали часто и смело. Подняв голову с ворохом каштановых волос, она заспанно прокричала:

— Какая сатана с этих пор?

На лавке проснулась задушевная ее подруга Наташка, повернувшись широкой спиной к стене, зевнула:

— Федьку пес несет...

Парунька спрыгнула с печи.

Утренний мороз размалевал окна узорами; сквозь них шел с улицы свет. В избе еще было сумрачно, в углах прятались остатки ночного мрака. В нижней рубашке вышла она и открыла дверь. На улице было снежно. И шапка и плечи дубленого полушубка Федьки запорошились, с валенок падали комья снега.

Он сбросил заячью шапку на приступок и оголил свой широкий лоб и светлые редкие волосы. Сказывалась в нем неповоротливость, затаенная угрюмость. Сел он под образами, у Наташкиного изголовья.

Наташка высвободилась из-под одеяла голыми руками поправила рубаху.

— Что, полуношник, или сна нету? Проворонил девку-то?

Федька промолчал, оборотился к Паруньке. Она, подняв кверху руки, надевала сарафан.

— Паруня, скажи, верно, Бадьина за Ваньку идет?

— Девишник в среду.

— С охотой идет?

— А тебе что?

— Известно что! Знать интересно.

Он заглянул на полати, на печь — пусто. Продолжал:

— Тоска, Паша, ужасная. Поговорила бы ты с ней.

— Сама она умом не обижена. Да отец у ней сатана, исполосует, если поперек ему Марюха пойдет.