Девки

— Мы в невестах как в сору каком роемся, выбираем. А тебе — тоска!

— Ежели какая за тебя пойдет, то не на радость.

Он оставил ее руки и снова сел в траву.

— Прощай, — сказала она, помолчав. — Вижу каши с тобой не сваришь. Пожили, помаялись, хватит.

Иван махнул рукой и стал, оглядываясь, доставать из кармана бутылку. Марья пошла к своим на болота.

На перекрестке троп повстречалась с Вавилой.

— Коммунию организуете? — спросил он, щупая ее глазами снизу доверху. — И твое — мое, и мое — мое. Ловкая арехметика.

— Организуем, — ответила Марья, — а тебе что?

— Рассохнется дело. В образованных государствах и то это отвергли.

— А там же буржуйские порядки. А мы жизнь переделываем...

— Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить. Нет, не пересилите природу. Погляди на грудных ребят, и они игрушку каждый к себе тянет. И ладонь загибается к себе, а не от себя.

— А пчела, а муравей?

— Сказала тоже, муравей! Муравей — глупая букашка, ему все едино. Сыт и ладно. Где это видано, ты скажи мне, где это видано, что эдак люди живут? Равенство! Когда двух одинаковых листьев не встретишь на дереве.

— Не Аннычева же это выдумка, — про это у Ленина прописано, — ответила она и, не оглядываясь, пошла по тропе.

От мельницы, перекликаясь, сминая хвощ в тропы, брели мужики. Ноги их по колена уходили в трясину.

Агроном в яловочных[95] сапогах с высокими голенищами шел впереди. Ежеминутно останавливаясь, он показывал мужикам место и направление водяного оката[96].

Анныч идет ему навстречу с веревкой на плече, у него серые от грязи до колен ноги и коричневый выем голой груди. Вертят цигарки. Жидкие пряди седин смазаны у Анныча жирным потом. Оба стоят, как столбы. Дымят.

— Которую канаву зачали?

— Вторую. Мелиорация, черт возьми мои калоши! Сколько мокроты на белом свете!

Затягиваются крепко, привольно дышат, глядят оба на горизонт, — а на горизонте, как на околице, светло и просторно.

— Топь — извечный враг трудящегося. От нее одна только малярия...

Жемчужный полог неба чист. На берегу лениво шепчутся топыристый хвощ и тростник. Головки палочника возвышаются над ними, как чертовы пальцы. Река уже значительно иссякла, и черная жижа с болота вольно течет по взрытым канавам в зияющее русло реки.

На костре готовилась похлебка. Поодаль виднелись сельчане, окружившие агронома.

Марья стала спиной к пламени. Здоровяк-агроном, попыхивая папиросой, говорил, точно читал:

— В литературе подобное болото называют золотым дном. Из него можно черпать материал для увеличения плодородия наших полей, не затрачивая ни копейки денег, ибо для удобрения торфом нужен только труд. А компост на полях действует не хуже, чем навозное удобрение.

— Удивительное дело, — говорили мужики. — И сколько этой материи зря пропадает!

Вернулись работавшие на болоте дядя Петя и Анныч.

Марья рассказала Аннычу свой разговор с мужем.

— Суда не миновать, — сказал Анныч. — Мы вернем твое имущество. Хотя Канашевы и слышать не хотят о разводе. Ждут, одумаешься ты и к ним вернешься.

— Не будет этого, — сказала Марья, — лучше в омут головой.

Санька слушал, и огромная радость зацветала в душе.

Мужики усаживались у костра, готовясь к обеду. Девки уселись в свой круг. Резала хлеб Марья. Санька, поглядев искоса на лицо ее, румяное от труда, на сбившиеся косы, подумал: «Моложе девки стала!» Марья подняла глаза на Саньку. В омуте Марьиных глаз Санька почуял невысказанную отзывчивость.

Мимо костра снова прошел Вавила. Он стал в сторонке и слушал, кисло вытянув в сторону агронома сухонькое лицо.

— Словом, — говорил агроном, — в коренном улучшении у нас нуждаются многие земли. Таких земель насчитывается по нашему государству свыше семидесяти семи миллионов гектаров. Насколько велика эта площадь, можно понять из того, что она составляет приблизительно половину всей пашни Союза. Если бы удалось произвести коренное улучшение всей этой земли, то к каждой десятине пашни прибавилось бы еще полдесятины.

Вавила остреньким голоском проткнул тишину сборища:

— С сохой да бороной весь мир кормили, бывало.

Ему не возразили. Только отвернулись. А дедушка Севастьян тронул Вавилу за полукафтанье и сказал:

— Человек, брось бога гневить. Мы и при царе живали. Бывало, корова пестра да и та без хвоста. У тебя круглый год «Христос воскресе», а нам «Не рыдай мене, мати». Вот что бывало!

Он вытер глаза и поднял руку, дрожащую, как осиновый лист.

— Народ труждается, не трожь народ, надсадишь ему душу — грех тебе будет.

До заката пробыли на болоте.