Девки

— Ты мне, брат, сказки арабские не рассказывай, — возразил Федор. — Только и слышишь от вас: «Мы не восемь часов, мы двадцать часов спину гнем, мы по горло заняты, передохнуть некогда, проработай с наше», — и так далее. А скажите без утайки: чья милость с осени по весну всеми вечерами по улице с гармоникой шатается? Кто поножовщиной занят по праздникам? У кого досуг находится по целым суткам в лото, в очко, в подкидного дурака резаться? В других местах сходный промысел развит, а вы, кроме официантского ремесла, ничего и знать не хотите! Живем, хлеб жуем, небо коптим, а в окнах у нас тряпки вместо стекол, а на столе всей еды — картофеля чугун... Вы бы жаловались на работу, да не при мне. Я знаю, что вы привыкли жилы надрывать три месяца, а потом дрыхнуть. И вот подумайте: сто двадцать дней у нас праздников! С ума сойти можно — и это по святцам, а перед праздниками бывают сочельники, кануны, в которые тоже работают несполна, да многие еще понедельничают, да... А мало ли крестин, именин, сорочин? Да кому вы жалуетесь о своей работе, братцы, кого убеждать вздумали?.. Не в этом дело. На единоличной земле поодиночке мы как прутья. Нас по одному можно поломать. А вместе — мы веник, никакая сила нас не сломит. Даже десяток Канашевых. А сообща жить и технику можно завести...

— Не доверяют, да и не любят новшества наши мужики, — отвечал Карп. — С сохой мы кормили всю Европу и себя...

— Неправда, — спокойно вступается Анныч. — Есаковский плуг — у мужиков, общий любимец. А всякая машина для деревни — большая диковина. Видели, как жадно глядит крестьянин на простую сеялку и рассматривает шестерню на мельнице? Сколько из мужиков природных механиков? А кузнец на селе? Авторитет! На нашего Матвея посмотри! Своих людей не бережем, чужого на примете не держим и остаемся без людей.

— Прежде чем крестьянин заменит соху плугом, а лошадь трактором, надо построить заводы, на которых тракторы будут делаться. Неправы те, которые жалуются на обеднение деревни за счет города. Индустриализация страны не может противопоставляться сельскому хозяйству.

Мужики дымили цигарками, перебрасывались словами:

— Гни в дугу, Иван вытерпит.

— Один с сошкой — семеро с ложкой.

— Канашева не пересилишь. Он подпоил всех крикунов.

— С Колчаком справились, с международной гидрой, с царствующим домом Романовых! — раздавались голоса...

— Надо в уисполком съездить, — сказал Анныч, — посоветоваться.

Наметили представителей в сельсовет от бедноты, дали им наказ: отбивать мельницу у Канашева. На том месте свои артельные предприятия водворить... Вокруг них объединить бедноту.

В уисполком послали Федора.

Парунька была с детства приучена к мысли, что на течение сельской жизни оказать влияние может только само начальство. Еще мать рассказывала ей, что мир всегда был сильнее каждого и, ежели желал, — отдавал человека в солдаты, сажал в острог и гнал на поселение. Но сейчас, по тому, как говорили Анныч и Федор и как отзывались они про старую жизнь, становилось ясно, что деревенский мир на самом деле не так уж прочен и с ним надо и можно драться. Это соображение наполнило ее еще большим уважением к активистам. Выходя из сарая и шагая по тропе вдоль конопляника, она вспоминала свою жизнь и убеждалась в правоте Федора и Анныча.

Парунька с удивлением обнаружила, что все говоренное Федором и Аннычем — совершенная правда, будто давно известная, но сейчас только всплывшая наружу. Паруньке хотелось, чтобы и другие поняли это... и опять вспомнила Федора, его убежденную речь, хорошее доброе лицо, непривычное к себе уважительное отношение. «Счастлива с ним будет Маша», — решила она.

Рассвело. Сговорившись об отъезде Федора, вышли к плетню.

— Ну, пока, — сказал он, подавая Аннычу руку.

— Пока, — ответил Анныч. — Скажи, что наберем семей десять мало-мало. На первый случай — коллектив приличный. И непременно об этом участке земли говори, который хочет оттянуть у общества Канашев... И насчет кредита.

— Жизнь положу, а Канашеву этот участок не видать. Будет он основой нашего общего дела. Как хочешь называй — товарищество, артель...

Разбухал на колокольне, стекал вниз к луговине дола и путался в конопляниках за усадами неспешный церковный звон. Звонили к утрене. Тихая прохлада бодрила Паруньку. Думы завладевали ею, и не было им конца.

Когда она вышла из огорода, то увидела, что оттуда же в отверстие плетня вылезла и просвирня Малафеиха. Она держала в руках корзинку с просвирами и перекладывала их.

«Не к добру, — подумала Парунька, — наверное, она подслушивала нас».

Малафеиха этим славилась.

— Отколь, дородная? — спросила просвирня, когда Парунька поравнялась с ней.

Парунька думала отмолчаться и пройти мимо, но Малафеиха, загородив собой и корзиной с просфорами дорогу, остановила ее.

— Демону обедню служили? — спросила она. — Опять бедняцкие гарнизации...

— Мы демонов не признаем, и обеден не служим, — ответила Парунька, обходя ее.