Девки

— Вольности нынешняя молодежь хватила изрядно, свахонька... Соломы да косоломы...

— У них вся семья смирением славится.

— Слышно было нам: Немытая Поляна храм божий разорила. Надумала общую жизнь начать. Кто зачинщик?

— То богохульников дело, а он с детства страх божий в себе носит.

Саньку эти речи неожиданно разозлили. Подогретый напитками, он встал и велел всем утихомириться.

— Гости любящие, — сказал он. — Я разузнал, что у невесты приданое очень справное. Ей можно невеститься.

— Умную речь хорошо и слушать. Был бы рубль, будет и ум, не будет рубля, не будет ума, — молвила в ответ невестина родительница и заулыбалась.

Игнатий шепотком приказал:

— Не шути, дьявол, шутки на вороту повиснут.

— Не робей, — нарочито громко крикнул на это Санька.

Он глянул на Феклу — та рдела все пуще — и раскинул руки по столу. В голову непрошено пришли мысли про участь Марьину и про то, как несравнимо умнее она этой. Его забрала тоска — захотелось поднять стол за угол и опрокинуть. Он только тарелку взял и бросил на пол.

— Жених буянлив, — услышал он, а затем в ответ:

— Не велика беда. Женится — переменится. Буянливы только во хмелю.

— Игнашка, чесани плясовую! Ух, ты! — приказал тогда Санька. — Нет, музыкань «Страдание», лирикой потешь сердца.

Игнатий распростерся над столом, обнимая гармонику. Тепло и бережно раскланялся на все четыре стороны и приладил двухрядку к плечу.

Игнатий считал «Страдание» любимой и самой трогательном игрой. Он тронул лады, и все разом притихли. Но это был только зачин — необходимый и испытанный подступ. Лишь вслед за ним заскакали медные всхлипы ладов, суматошно заколотились о матицу и сотнями отзвуков прошлись по избе, сминая друг дружку, проталкиваясь меж людских голов на улицу, — там их застигал гам и встревоженные аханья баб. Потом запела гармонь заливисто и звонко. Пела она о былом, о невозвратном, запорошила парнячью память думами, а девок забрызгала печалью. Лилась трель высоких перезвонов. Гармонь исходила рыданием. Звуки ее ворошили раздумье девок, и в раздумьях тех всплывали и таяли вновь несчетные девичьи надежды. «Страдание» — заветная игра в наших местах, самая удачливая. Вот Игнатий переиначил ход, ухом приник к плечу, и пальцы его замельтешили, справляя Иродиадину пляску. Девки застыли в жуткой немоте. И как только взвился и упал к ногам гостей последний медный всхлип, люди закачали головами.

— Шибко удачлив игрок! Убей меня бог, артист.

Санькин голос пронзил тишину:

— Игнашка, царь ты души моей...

Тогда гармонь сверкнула малиновым покроем мехов. Игнашка поднял ее на высоту своей груди, потряс и издал такой жалостью исполненный, никем не слыханный звук, что даже старики вскрикнули, не стерпя.

На этом месте Игнашка разом обрезал игру. В осевшей на столах тишине явственно различимы стали вздохи девок, податливые шепоты в кути — и вдруг послышалось придушенное рыдание. Санька, облокотившись о край стола руками, положил на них голову, и слезы текли из его глаз на светлую рябь атласной рубахи. Девки опустили в запоны глаза, и даже парни опешили.

— За сердце взяло, — сказал кто-то.

Тогда Санька встал.

— Нареченный батюшка и нареченная матушка! — крикнул он, — все это не что иное, как комедь в трех действиях с прологом и эпилогом. И суфлер я, и сценарист я, и я же в главной роли первого любовника. Мамаша, вы вроде бесплатных зрителей наших, жертва этих фокусов. Позвольте объясниться по существу... С точки зрения необходимой культуры масс...

Игнатий подскочил к нему, зажал рот.

— Помолчи! Смажу по уху.

— Словами речист, а норовом не больно угодлив, — сказали девки.

Отец невесты, отгоняя от себя папиросный дым, заметил гневно:

— С табашниками сижу, язык разговорами недостойными поганю. А жених — извертелся весь, точно бес... Озорство!

Геннадий объяснял:

— Не обращайте внимания, папаша. Это оптический обман зрения у вас, не больше... Растревожился человек под нетрезвую руку. Следовало бы рюмочками. Не каждый со стаканами дружбу умеет вести.

Он увел Саньку в сени. За ним выбралась невеста, а следом высыпали и гости... Шли Санька с Феклой, накрывшись шалью, шли под крендель[150], а за ними подруг да парней толпа. Платками машут, ухают, приплясывают с перевертом, с подлетом. Поют, хохот, свист. Народ в улице валом валил.

— Феклушка, срамница, домой! — кричала мать невесты. — Придешь, косы выдеру. — И заревела без слез. — Уже стакнулись. Околдовал он ее. Вот те крест, околдовал. Ослепил ее, дьявол. Бес ее свербит... Позор мне окаянной!

— Любо! Любо! — ревела толпа.

Парни вышли на околицу на выгон. Фекла платочком утерла Саньку и кинулась ему на шею.

— Жду тебя, сокол мой ясный. Никого мне на свете не надо... И тятькины хоромы показались мне сейчас тюрьмой...

Она долго стояла с подругами и платочком махала жениху издали...

Санька лег в саду и проспал целые сутки. Устя доложила его родителям:

— Сказала мать невесты, как ножом отрезала: слишком учен жених и дерзок, моей, дескать, дочке посмирнее надо, не извольте гневаться...

— Коли так, черт с ней! — ответил Петр Лютов. — Хоть на поповой кобыле пусть женится, мне все равно...