Девки

Санька прошел весь березняк и не нашел Марьи. Он спустился в овраг, заросший травами. Посредь оврага протекал вялый ручей. Застаивалась в вымоинах вода, зеленая, спокойная. По берегам ручья шли тропы.

Лишь только он завернул за бугорок, как увидел ее сразу. Светло-русая коса толщиною в руку до колен. Подняв руки, она укладывала на голову венок, выгнув налитое тело. Он бросился к ней, оттеснил ее в тень, принялся целовать.

Вспыхнув, она радостно сказала:

— Тошнит меня изрядно, Саня. Соленого все хочется. Позавчера тесто из квашни украдкой от мамы ела.

Он не понимал.

— Всегда на первых разах тошнит и чего-нибудь хочется. Дуралей, не знаешь бабьих примет. Грудь налилась, самой стыдно.

Точно огнем ожгло Саньку. Теплота ушла из сердца. Он припомнил, что у отца семеро детей, заново отстроенная избенка тесна. Отнял руки.

— Вот когда оно пришло, — продолжала Марья по-прежнему ласково. — Вовсе ведь не ждала этого, Саня. Право. С мужем-то жила сколько время, а ничего не приключалось. Душа не принимала, видно. Что молчишь?

— Весь день на ногах, — сказал он, — устал ужасно. Не обедал еще.

— Так пообедай иди, отдохни. Выйдешь — у амбаров свидимся. Мне сказать тебе надо еще что-то.

Есть Санька вовсе не хотел. Оставив Марью на тропе, он шибко зашагал к дому, но в избу не зашел, а прямиком отправился в сад, где была его постель. Он лег в большой тревоге. Думы одолевали его. Под пологом из материного дырявого сарафана ему стало душно, он раскрыл его и свесил ноги с грядок[141] телеги, заменявшей кровать. Через хитрую паутину веток маячила вверху холодная отмель Млечного Пути. Он спрыгнул с телеги и вышел к тропе. Меж рябин и вишенника стояла темь и тишина. Трещал в малиннике за банями кузнечик. Еле уловимые, ползли по земле шорохи девичьих гульбищ с околицы. Время шло незаметно среди небывало разгоряченных дум.

«Дразнить меня будут везде, и мужики, и бабы, и парни, и девки на гулянках, как только об этом узнают. Со свету меня сживут. Компрометируют. Культурной работе урон. Станут зубоскалить: «Вот он как девушек окультуривает!» Сами дрыхнут, жрут да молятся, ничего. А комсомолец чуть оступился — бьют в набат».

Жутко колотилось сердце от острой решимости объясниться напропалую.

Вдруг в прясле зашумело. Санька угадал учащенное дыхание Марьи.

Она подошла к нему, не говоря ни слова, протянув вперед руки, но Санька не принял их. Он тихонько передохнул, пытаясь превозмочь тяжесть дум, и заговорил, решив быть беспощадным:

— У меня голова кругом идет, в какое ты меня втянула дело. Я покою и еды лишаюсь.

Он осекся, видя, что она сразу отхлынула от него и тихонько поплыла к сараям, догнал ее, взял за руки и подвел к телеге.

— Гонору в тебе много. Ты в девках не такая была, тихоней прозывалась. А теперь слова сказать нельзя!

— Всякие слова бывают, — ответила Марья, присев на грядку телеги. — Словом можно убить.

— Ишь, какая умная стала. Вот что, Маша, народ на подозренье падок. Деревня ведь. Предрассудки. Им везде чудится грех.

— А тебе что чудится вместе с ними?

Он проглотил обиду:

— По-нашему, по-комсомольскому, конечно, все равно, что баба, что девка. Только с мнением масс тоже считаться приходится. Почитай у Ленина.

— Я до ленинского сочинения умом не дошла. Но я думаю, что Ленин плохого не напишет, а в защиту бабы завсегда вступится. Делегатка женотдела нам говорила, и ты на собраниях. Или это шутки?

Наступило тягостное молчание. Потом он сказал раздраженно.

— Умна ты стала... Такой у тебя тон, точно я один виноват в этом деле. Конечно, я жениться и не прочь бы, да ведь семья наша маломощная. И вообще, как-то это все сразу получилось. Не успел опомниться...

— Вовсе не сразу получилось. Сперва уговорами ты меня улещал, а тут стали в лес мы хаживать, а тут уж по фактическому мужем стал ты мне.

— Уж сразу мужем.

— Говорю, не сразу.

Саньку брала досада: с мужиками воевал вон как успешно и на сходках и на посиделках верховодил, а здесь его баба с панталыку сбила. Он еще раз представил себе, каково станут насмешничать на селе, узнавши про Марьино положение. «Санька втюрился, — пойдет молва, — Санька активист на все руки». Товарищи будут на посиделках петь: «Закури, папаша». А девки, те и вовсе изведут подковырками.

— Хуже нет того, — сказал он, — как звон пойдет по селу. Надо с тятей поговорить, что ли. Я ведь не против. Вот года опять наши больно разные.

— Когда мы в лес с тобой ходили, ты про года мои не спрашивал.

— Подруги зубоскалить начнут, коль узнают.

— Подруги давно меня спрашивают: «Когда, — говорят, — ты, Маша, на сносях будешь? По нашим, — говорят, — подсчетам, после Фоминой должна, ан вон куда оттянуло».

Саньку даже в пот бросило от такого признания.

— Откуда подобные сведения? — брякнул он, не помня себя.

— У них глаз острый. Ты на собраньях у каждого в душе читаешь, а они по разговору да по взгляду угадывают, кто с кем какую любовь начал. Нет уж, видно, рад бы обыграть их, да ни козырей, ни масти. Девки все видят, все знают.

— Батюшки, — воскликнул он исступленно, — и тебе не стыдно? Как за коровой за тобой следят, когда разродишься.