Девки

Вдруг Парунька, зажав дыхание, пригляделась.

Из угла, в коем стоят ухваты, отделилась вся в белом, как лежала в гробу, мать, грозя пальцем:

— Это ты, мама? — удивилась Парунька, вся содрогаясь.

— Я, доченька.

— Мама, зачем ты пришла? — Слезы подступили к горлу.

— Наведать тебя... Прослышала, не больно пригожие вести ходят об тебе, дочка. Ох, не гожи! Чистая беда! С пути ты сбилась. Кости мои в гробу ноют...

Морщинистое лицо матери собралось в комок, она заплакала, вытирая слезы сарафаном. Вынула из-за пазухи кусок хлеба, положила его на стол:

— Ешь, сберегла тебе. Чем живешь, как горе мыкаешь?

— Перебиваюсь с хлеба на воду. Хожу на поденку к богатым мужикам... — Боль затопила ее сердце. — Мама! Ты всю жизнь на богатых истратила... Была ростом меня выше, станом стройна... из себя красавица. Что с тобой стало? Неужели и мне так же вот биться как рыба об лед?

— Терпеть надо, — сказала мать. — Варвара великомученица графского роду была, каких только пакостей не делала, а через послушание и кротость святой стала. Смирись.

— Великомученица — враки, — ответила дочь, — опиум для народа.

Мать сделалась неожиданно суровой:

— А я вот тебя скалкой за богохульство. — Мать прогневалась и пошла за скалкой к печи, говоря: — Не всем богатство в руки дается... Блажени нищие, ибо утешатся... Не знатен, да умен, не с гордостью, а с поклоном, да с почестью к богатым людям подходили... А ломали спину, гнулись в дугу.

— Гнуть спину легко, мама. Выправить ее труднее... Федор говорит, что кто думает только о себе, у того спина обязательно сломится.

— Умничаешь. Заносишься. Пропадешь. Горько тебе будет, девка, в миру.

— Другой закон теперь, мама.

— Я вот дам тебе — «другой закон». В помышлении не смей этого держать.

Парунька знала, что мать будет ее бить той самой скалкой, которой колотила в детстве. Попробовала загородиться рукой от ударов. Но напрасно — мать искусно ударила по локтю. Стало очень больно. Парунька вздрогнула и проснулась.

Прямо в угол, где стояли ухваты, через окно бьет луна — угол весь белый, и светлее в комнате. Над селом плавают все те же звуки девичьего визга и гармоники. Пищат мыши под полом.

«Грезилось это», — пронеслось в голове у Паруньки.

Заперев на крючок дверь, легла на пол. За дверью послышался шорох.

Парунька тихонько встает и проверяет запор. Крючок наложен — он под рукой, но чует Парунька, что кто-то из сеней неслышно тянет дверь. С беспокойством прикладывает она ухо к скобке, слышит разговоры об ней, привычные, давно знакомые. Она скручивает сарафан в веревку, обматывает им ухват, другой конец сарафана закручивает о ручку двери. Она изо всех сил тянет дверь к себе. Но там, в сенях, кто-то очень сильный. Дверь незаметно отходит, образуется щель. Как Парунька ни упирается, она с ужасом угадывает, что кто-то тянет ее за рубашку. Глядит под ноги и холодеет от страха: большая лохматая рука просунулась в щель из-за двери и забирает в ладонь подол ее рубашки.

Лихорадочно скидает она рубашку и пятится к окнам. Но и рука вытягивается, шевеля пальцами и пробуя ее достать.

Парунька прячется к печи. Рука загибается за ней. Она пробует кричать, но странно: не может, язык не ворочается, и крику нет.

«Задушит», — мелькает у ней в голове. Чтобы не видеть мохнатой длинной руки, отворачивается она к шестку и натыкается на такую же руку, которая, высовывается из горнушки, пытается цапнуть ее за волосы. [Горнушка — ямка в русской печи, куда загребают горячие угли.]

«Убежать в окошко», — мелькает у ней в голове. Она вскакивает на лавку и выбивает руками стекла. Со звоном летят осколки вниз — но крови на руках нет, и нет в них боли.

Выпрыгивает из окна и что есть духу бежит, не оглядываясь. Бежит — сама не знает и не видит, куда. Позади слышит крики, шум, ругань.

Возгласы, усиливаясь, сливаются в сплошной рев:

— Хватай ее, бесстыдницу! Держи ее!

В бегущих за собой различает она по голосу Мишку Бобонина, Колупана, бабу, которая указала ей на изрезанный сарафан в пасхальную утреню...

Бежит она теперь по Девичьей канаве и на спине у нее тяжелый узел со срядой, на ногах лапти.

Наперерез ей мчатся Яшка Полушкин, Бобонин, они злорадно хохочут и, указывая на Паруньку пальцем, кричат:

— За подол ловите ее, люди добрые, за подол!

И оказывается, у Паруньки очень длинный подол, расстилающийся по дороге. В сарафане этом она угадывает наследство матери. «Когда это я его надела?» — думает она и неожиданно путается в оборках сарафана, наступает на подол и падает на землю.

И вот теперь, закрыв глаза, чует она — наваливаются на нее все, царапают спину, ноги, душат за горло.

«Умру, видно», — приходят на ум мысли. Пробует в последний раз вздохнуть и не может.

— Бейте ее чем ни попадя! — слышит она над собой... И вдруг в этот голос вплетается испуганно-жалостливый знакомый женский выкрик:

— Что же вы! Да ведь она уж убитая!

— Нет! — отвечают. — Это она притворяется. Бейте ее сильнее.

Парунька пробует подняться. Тяжесть гнетет ее, но ей хочется увидеть ту, что сказала так жалостливо и знакомо.

— Так и есть, убитая! — вдруг различает она уже явственно знакомый голос.