Девки

Потянулась чистая березовая роща, белые ее стволы, как свечи, тонули в сугробах. Кое-где попадались ягодные деревья: рябина и черемуха. Царила такая мертвая тишина кругом, что скрип снега под ногой раздавался эхом в роще. Ни людей, ни животных, ни птиц. Только заячьи следы но насту. Затем пошел дубняк, осина, сосна, словом, чернолесье. Лес становился все гуще, все непроходимее, и вскоре Санька вступил в дремучий бор. Высоченные корабельные сосны уходили вершинами в самое небо. А внизу, у стволов, было просторно, снежно. Только на буреломах видел Санька: наваленные друг на друга сосны подымали над снегом свои вывороченные корневища. Целыми полосами лежали эти огромные трупы деревьев. Они сохранили наружный здоровый вид. но были гнилые внутри. Не раз, бродя по лесам летом и вскакивая на ствол, Санька проваливался через него на землю, обдаваемый гнилой пылью. Дикие заросли! Тут уж не продраться, тут, точно засека, через которую, как известно, даже орды татар не могли пройти в древней Руси.

Вот из этих мест кулугуры, промышляющие извозным промыслом, привозили в Немытую Поляну но зимам добротные дрова. И сами кулугуры были замшелые, кряжистые, говорили на кондовом, окающем наречии, отрывисто и сурово:

— Хочешь бери, хочешь нет, три рубля за воз. Цена сходная. Будьте не в сумлении. Самолучшие дрова, — и хоть разбейся здесь на месте, не уступит, но и лишнего не запросит.

Теперь уже начинались непролазные дебри, смешанный лес. Санька знал, как непередаваемо красивы были эти дебри летом. Неописуемое диво, когда весело улыбаются развесистые, белоствольные, все в ярчайшей зелени, милые сердцу, до боли родные русские березы; и кудрявятся сладко-душистые, стройные, благодетельницы деревенского народа мягко-зеленые липы: гордо парят над ними высокие, могучие, в несколько обхватов толщины у корня, коренастые, стальной крепости дубы. Летом все это жило бы, трепетало бы, буйно цвело бы, благоухало бы. А сейчас все сковано, застыло, омертвело. Идешь, идешь, запрокидываешь голову вверх и только одно видишь — холодно-зеленую хвою. Внизу же бесконечные ватаги высоченных, стройных, прямых, как свечи, стволов. И сколько лесу, ни в какой земле такого богатства нету. И много лет они стоят — седые, мрачные, здоровенные сосны. Молчание. Снежинки крутятся и робко, тихо ложатся на сугроб. Солнышка не видно. Под ногами только две колеи накатанной лесорубами дороги. Ладно еще — стихла метель. А то набрался бы страху.

Жутко в лесу в бурю. Внизу тишина, а вверху все бушует, все полно беспокойства, все беснуется. Деревья качаются, стонут и вершинами шумят, стволы скрипят, сучьи трутся друг о друга, трещат и ломаются. Со страхом человек прислушивается к этим звукам, сжимается его сердце, хочется скорее на обжитое место.

Вдруг где-то ухнуло. Где-то прошумело. Зверь отдаленно закричал, и все стихло. Саньке стало страшно, хоть и припоминал он старательно все книжные объяснения происхождения страхов в лесу. Хорошо в эти объяснения верить за столом среди родных, в теплой избе, с книгой в руке. А в лесу попробуй. Санька испытал чувство древнего человека, и сам тому подивился. Голоса зверей звучат в лесу таинственно и страшно, недаром народ населил лес огромным количеством таинственной силы.

Долго еще шел он, наконец вышел на поляну: увидел скопище изб. На каждой повети снег. Это была лесная деревенька — Мокрые Выселки. Стояла на отшибе, хоронилась от всего света.