Девичник

Вот и все. Идет пятидесятый.
Летний луч запутался в окне.
Бегают веселые ребята
по большой и ласковой стране.

Есть в стране для них дома и книжки,
есть земля, чтоб хлеб для них растить,
фабрики, чтоб сделать им пальтишки,
армия, чтоб их оборонить.

Их везде улыбками встречают,
маленьких веселых сорванцов.
Кажется, они не замечают,
что они не видели отцов.

В самом деле, что им нужно, детям?
Сыт, обут — и вроде все дела!
…Но сынишка с первых дней заметил,
что война над Родиной прошла.

До сих пор я часто вспоминаю:
ласковые волны ветерка,
праздничное утро Первомая,
движутся по улицам войска.

Конники стоят на перекрестке,
маленьким не видно за людьми.
Чей-то мальчик в новенькой матроске
звонко крикнул: — Папа, подними!

И уже вверху над всеми нами
рассмеялся громко, горячо,
и вцепился смелыми руками
в крепкое отцовское плечо.

Мой взглянул на мальчика
и замер, словно к месту своему прирос.
И смотрел он детскими глазами,
полными таких недетских слез,
что хотелось броситься — и мимо,
растолкав веселые ряды,
спрятать сына от непоправимой
в первый раз им понятой беды!

Но стоявшим возле мостовой —
загорелый, сильный, высоченный —
взял сынишку на руки военный
и подбросил вверх над головой,
вверх, туда, где теплый майский ветер
встретил сына трепетом знамен.
И нигде, на целом белом свете,
не было счастливее, чем он,

этот сын моей родной земли,
этот мальчик с круглыми щеками,
на которых, словно ручейками,
высохшие слезы пролегли…

Вот и все.
              Прохладно, вечереет.
Сумерки качнулись у окна.
Вот в такие сумерки в Корее
ожила проклятая война.

Но опять от края и до края
встал народ за Родину стеной;
не в стихах, а в битвах повторяя
быль, сейчас рассказанную мной.

Он, как мы, снесет бои и беды
и поднимет на руки сирот…
И корейский мальчик в День Победы
к гимнастерке воина прильнет.

…Я сына уложу сегодня рано,
не зажигая в комнате огня.
И далеко за краем океана
ты будешь слушать в этот час меня.

Поправит распустившиеся прядки
твоя простая теплая рука.
Ты, может быть, наклонишься к кроватке,
посмотришь на уснувшего сынка.

Закрутишь нервно пуговку на блузке,
начнешь платок к ресницам прижимать.
И ничего, что я пишу по-русски, —
ты все равно должна меня понять.

Твой муж летит над городом Либава,
под ним чужая мирная страна.
На это слово я имею право
затем, что я — такая — не одна!

Пускай оно несется, словно эхо,
за сотни гор, за тысячи морей.
Его во всех частях и странах света
услышат миллионы матерей.

Мы не хотим, чтобы на поле боя
опять шагали тысячи бойцов,
чтоб стало черным небо голубое,
чтоб дети оставались без отцов.

Ты тоже мать. Так встань же вместе с нами,
прижми ребенка своего к груди.
Ты не одна! Нас много — погляди:
в Москве, в Корее, в Лондоне, Вьетнаме.

Ты не одна! Нас много в этой схватке
за то, что мир — народам всей земли,
чтоб сын твой тихо спал в своей кроватке
и делал из бумаги корабли;

чтоб солнце, подымаясь на рассвете,
росою засверкало по траве,
чтобы смеялись, пели, жили дети
в Америке, в Корее и в Москве.