Девичьи сны

Анаит Степановна, плача и утирая обильные слезы, рассказывала, как разграбили их квартиру — шубу котиковую унесли, костюм Самвела, радио японское… хорошо хоть, сумочку с мамиными бриллиантами и орденом Ленина с собой взяли, когда вы нас спрятали… Дай Бог здоровья вам и Гамиду с Зулейхой… Все, что нажили за целую жизнь, все бросили… как будто война… К брату в Ереван?.. Самвел не хочет… брат его один раз обидел — сказал, что Самвел плохо по-армянски говорит… Сыновья в Краснодаре — к ним, наверное, придется… Самвел с ними поссорился… у старшего жена грубая, непочтительная… а младший всегда делал не так, как Самвел говорил, а по-своему… Но теперь — куда же еще? От младшего была телеграмма, звал срочно приехать… беспокоится…

Я слушала, и в то же время не шла из головы фраза молодого русского офицера: «Скоро за нас возьмутся».

Ныло сердце. Я сунула под язык таблетку валидола.

А старый Галустян между тем, уставясь немигающим взглядом на хмурое лицо Сергея, продолжал выкрикивать свою филиппику.

Объявили посадку. С крыла мостика «Грузии» человек в морской фуражке прокричал в мегафон, чтобы не создавали толкучку, шли к трапу организованно, не торопились — мест на пароме всем хватит. Но люди все же заспешили. Говорили, что вовсе не всем хватает мест в каютах, размещают и в столовой, и в кинозале, и чуть ли не в трюме. Солдаты, образовав живой коридор, пытались держать порядок. Старикам помогали нести пожитки.

И потянулась по трапу вверх понурая человеческая река.

Это был исход…

Мы помогли Галустянам, поднесли до трапа их вещи. Расцеловались с Анаит Степановной. Мы обе плакали. Самвел Вартанович, согнутый, с нардами, обернутыми полиэтиленом, под мышкой, с видимым трудом поднялся по трапу. Наверху он остановился, переводя дыхание, распрямился, насколько позволял злой его радикулит, и из-под немыслимой своей шляпы долгим взглядом оглядел Баку — родной город, покидаемый навеки. Сверкнули и погасли линзы его очков.

При выходе из порта встретили Павлика. Он провожал семью школьного друга, блестящего, по его словам, архитектора. Павлик был молчалив, подавлен.

— Почему ты без шапки? — спросила я. — Ведь дождь.

Он пожал плечами: дескать, а когда я носил шапку? В его глазах стояли слезы. Я пододвинулась к нему так, чтобы укрыть зонтиком.

Долго ждали троллейбуса. И не дождались. Транспорт, как видно, не ходил. На метро к нам на проспект Строителей не подъедешь. И Павлик сказал:

— Идемте к нам.

От морвокзала до улицы Видади дорога вообще-то не длинная, за полчаса дойдешь. Но что-то я еле передвигала ноги. И одышка… В сгущающихся сумерках я брела, повиснув на руке Сергея, по улице Самеда Вургуна. На углу Торговой, возле красивого дома, где я однажды посетила Сакита Мамедова, толпилась тесная группа парней-подростков, они галдели, перебивая друг друга. Когда мы проходили мимо, один из них, длинный и узколицый, осклабясь, сделал быстрое движение рукой — будто хотел ткнуть Сергея в низ живота. Я ощутила, как напряглась рука Сергея, и зашептала:

— Умоляю, не связывайся! Не надо, не надо! Молчи!

И мы прошли молча. Нам в спины ударил взрыв смеха.

— Засранцы, — сквозь зубы пробормотал Сергей.

Толпа, подумала я. Страшная вещь — толпа. В ней легко раствориться всему человеческому, что есть в человеке. Головы, головы, бескрайнее множество голов — как мощенная булыжником площадь. Это — толпа. И недаром ведь политики обожают обкатывать свое красноречие на булыжнике толпы.

И еще я вспомнила слова Котика — Баку будто захвачен дикими кочевниками…

Мы шли по улице Видади, бывшей Пролетарской, тут каждый дом был мне знаком, но что-то сегодня я и родную улицу не узнавала. Дождь и сумерки размыли ее черты. Из двора, мимо которого мы проходили, несся напористый, усиленный техникой, голос.

— Что там? — спросила я Павлика. — Что он орет?

— Если тут есть мужчины, — перевел Павлик с азербайджанского, — пусть они не прячутся за спины женщин, а идут с нами.

— Куда?

— Не знаю. Не уточняют.

Наконец дотащились. Олежка повис на мне, но я сказала:

— Пусти, родной. Бабушка очень устала.

Я легла на тахту. Сергей подсел, спросил:

— Сердце?

— Просто очень устала.

— Прими нитроглицерин.

Пришла, стуча каблучками, Зулейха. На ней был жакет, словно сшитый из тигровой шкуры.

— Можно к вам? Ой, Юля-ханум, вы спите, извиняюсь!

— Да не сплю. Садись, Зуля.

— Я на минутку. Вы Галустянов провожали, да? Уехали они? Да? Ой, бедные, мне так жалко! Мне Анаит Степановна знаете что сказала? Самвел не сможет без Баку жить! Так сказала и заплакала…

Желтые и черные полоски на ее жакете странно поплыли у меня перед глазами. Сердце не болело, нет. Нитроглицерин сделал свое дело. Болела, должно быть, душа.

— …въехала семья! — продолжала тараторить Зулейха. — Азербайджанцы! Гамид вышел, видит, стоит какой-то, да, и вставляет в дверь замок. Вместо выломанного! Что такое, почему? Гамид так не оставит! У Галустянов отдельная квартира, да, почему ее дали кому-то?

— Может, не дали, а самовольно захватили, — высказала предположение Нина.

— Не знаю, да! Этот человек говорит, у него ордер. Гамид так не оставит!