Девичьи сны

Я слушала с интересом. Хоть и не все понимала в их споре. Понятнее был «боцман». Но в тихом голосе Вани Мачихина, в странностях его слов было нечто притягательное. Я шла рядом с ним и невольно обратила внимание на стоптанные носки его армейских сапог. Вдруг подумала: что со мной происходит? Совершенно не знаю человека, а послушно иду, куда он ведет…

«Боцман» показал нам только что восстановленные фонтаны Нижнего парка, фигуры Адама и Евы, Нимфы и Данаиды. Все это было здорово. Но я то и дело посматривала на дворец.

Большой дворец, побитый и обожженный войной, пустыми глазницами окон смотрел на каскады фонтанов, на бронзовые статуи наяд, и чудилась мне в этих черных глазницах печаль и безысходность.

— На дворец глядишь? — сказал Николай. — Скоро за него возьмемся. Годиков через пять будет как новенький.

— Через десять, — сказал Мачихин.

— Ну, ты ж у нас скептик. — «Боцман» хлопнул его по плечу. — Пошли ко мне!

Он занимал комнату в полуподвале облупленного желтого дома. Тут было накурено. На столе лежал лист ватмана, прижатый по краям пепельницей с окурками, бутылкой в засохших узорах выпитого кефира и двумя книгами. Николай быстренько скатал ватман, испещренный схемами и значками, в трубку и бросил на небрежно застеленную койку. Затем на столе появились тарелка с квашеной капустой, полбуханки черного хлеба и бутылка водки. Я сказала, что мне пора домой. Но Мачихин, взглянув на меня своими нездешними глазами, попросил не спешить — и я послушно осталась. В оконце под потолком проникало солнца ровно столько, чтобы осветить пиршественный стол. Водка была омерзительная, я только слегка пригубила из стакана.

Спор тем временем все больше разгорался. Ваня Мачихин, выпив, порозовел, в его словах появилась горячность, и заикался он меньше.

— Время и пространство не могут быть продуктами опыта, — говорил он с дымящейся папиросой в руке, — но они — непременное условие… И Эйнштейн п-понимал это лучше других…

— Опыту подвластно все! — хрипел «боцман». Он расстегнул китель, под которым была клетчатая рубашка, и тоже нещадно дымил. — Потому что изначальная материальность…

— Нет! Пространство и время заполнены чувственным материалом наших представлений…

— Можно к вам? — раздался вдруг высокий женский голос.

В комнату впорхнула маленькая блондинка с удивленными голубыми глазами, в жакете из потертого красного бархата и такой же юбке, а следом за ней вошли двое парней — длинношеий очкарик, аккуратно одетый, при галстуке, и жизнерадостный черноокий кавказец, гибкий, как молодое дерево. Они принесли какую-то еду и бутылку вина. Кавказец сразу подсел ко мне, спросил, почему он ни разу меня не видел и на каком факультете я учусь.

— А, так вы не в университете? — удивился он. — А кто вы? Просто Юля? Прекрасно! Упоительно хорошо встретить просто красивую девушку Юлю!

— Зураб, п-перестань орать, — сказал Мачихин. — Юля изучает искусство.

— А, искусство! — еще громче завопил Зураб. — Не музыку, случайно, изучаете? Нет? Жаль! А то как раз вышло замечательное постановление — читали?

— Читали, читали, — скороговоркой сказала маленькая блондинка. — Твоего Мурадели разделали под орех. Так ему и надо. Только при чем тут Шостакович с Прокофьевым, хотелось бы знать?

— А при том, дорогая Бэлочка, что все они бандиты! С большой дороги! Знаешь, чего они хотят? Они хотят развратить нас формализмом!

— В п-постановлении, между прочим, странная вещь, — сказал Мачихин. — Грузины и осетины, написано там, в годы революции были за советскую власть, а чеченцы и ингуши, к-как известно, боролись против. Это правда, Зураб?

— Как известно! Мне это, например, не известно. Чеченцев и ингушей в сорок четвертом выселили с Кавказа, вот это известно. Они немцам пособничали.

— Не все же поголовно пособничали, — ломким голосом проговорил очкарик, отхлебывая из стакана красное вино. — Как можно обвинять целую нацию? И выселять черт знает куда?

— Чего ты привязался, Володя? — Зураб налил себе вина. — Национальная политика — темная вещь. Как всякая политика, она служит государству. Если государство на кого-то рассердилось, то вот тебе и виноватая нация.

— Правильно, — подтвердил Николай. — Государство есть аппарат насилия. Не надо его раздражать.

— Неверно, — сказал очкарик. — Изначально государство возникло не для подавления своих граждан, а для их защиты, не раздражаться оно должно, а исполнять закон.

— Закон! — Зураб со стуком поставил стакан. — Где он? Ты голый теоретик, Володя!

— Ну, я бы не сказал, что голый, — усмехнулся юный очкарик. — Законы у нас есть. Даже больше, чем нужно. Появилось новое постановление — вот тебе и закон. Секретарь обкома надумает что-нибудь — тоже закон.

— Или статья в «Правде»! Вон написали, что появилось низкопоклонство перед Западом — и па-ашли обвинять!

— Не ори, Зураб, — сказал «боцман». — Про низкопоклонство, я считаю, правильно написали. Что хорошего в том, что свое забываем, чужое превозносим?