Девичье поле

— А знаете, в чем будет ваше счастье?

Немного озадаченный, он вопросительно посмотрел на неё. Наташа с лёгкой улыбкой сказала:

— Быть профессором.

Соковнин немного смутился, и продолжал смотреть все так же вопросительно.

Наташа добавила:

— Говорить с кафедры. — И, уже совсем рассмеявшись, сказала: — я вот смотрела: вы говорите, слушаете себя и сами собой любуетесь.

Румянец, покрывавший от морозу щеки Соковнина, распространился теперь на все лицо. Соковнин моргнул, и на мгновение взглянул в сторону. Наташе вдруг стало жаль его: точно она нечаянно испортила какую-нибудь хорошую, ценную вещь. И ей хотелось сказать ему что-нибудь ласковое. Но Соковнин уже оправился от смущения:

— Нет, Наталья Викторовна, профессором я не буду. Простите, если я сказал что-нибудь неугодное вам. Разговорился я с вами в этом тоне просто потому, что на меня сегодня такой стих напал… исповедальный, что ли… Может быть, моя душевная беседа и выходит похожей на профессорскую, речь, может быть… Но это оттого, что ведь я говорю не просто только то, что на ум взбредёт, я говорю о том, что продумал, перечувствовал, что приняло в моем мозгу уже определённые формы…

Он перевёл дыхание и, видя дружеский взгляд Наташи, продолжал, уже с лёгкой улыбкой:

— А если вам показалось, что я любовался своими словами, так ведь и это не грех. Отчего бы и не любоваться той истиной, которая в них дорога мне. Ведь истина и красота — синонимы. Художница, любуйтесь красотой истины!

— Вот видите, — смеясь, ответила Наташа, — вы противоречите сами себе. Искусство отвергаете, а красотой любуетесь.

— Да полноте! Ничего этого я не отвергаю, — просто сказал Соковнин. — Неужели вы так мало меня знаете, чтоб не понять, когда я говорю убеждённо и когда шучу, хотя бы и серьёзным тоном. Просто, даже по нашим былым разговорам о выставках вы должны знать, что я совсем не так равнодушен к искусству. Если скажу, что страшно люблю искусство — всякое искусство, и это не будет противоречием. Я только отношусь к нему в согласии с моим мировоззрением — вот и все. Вы, художники, даёте мне без всякого усилия с моей стороны все те наслаждения, какие может дать искусство. Я беру это наслаждение в то время, как вы трудитесь над ним. Вы — рабы, я — свободный человек.

Наташа улыбнулась, слушая его, и равнодушным тоном, как о предмете, не заслуживающем обсуждения, сказала:

— Ну, ваше наслаждение смотреть на картину я не променяю на мой труд создать её. Вы попробуйте увлечься каким-нибудь искусством, и тогда вы поймёте, какое это наслаждение.

— Зачем я буду пробовать, когда Золя так хорошо изобразил в l’Oeuvre все ужасы этого наслаждения, доводящего до петли, — шутливо возразил Соковнин, и убеждал: — Нет, вы попробуйте увлечься, как я, свободой существования, тогда вы поймёте, какое это наслаждение. Каждый человек чем-нибудь увлекается, и должен увлекаться. У меня в этом отношении большое поле для наблюдений в кругу моих товарищей: кто во что горазд. Я никому не мешаю, но как-то ни с кем не мог «сгруппироваться». Быть может, потому, что я «единственный», и увлекаюсь моей свободой.

Наташа с какой-то несвойственной ей осторожностью, точно входя в неведомый ей круг, спросила:

— А правы ли вы, оставаясь таким безучастным ко всем и ко всему?

Соковнин оживлённо возразил:

— Что значит, прав ли? Кто установил надо мной своё право? И какое право? Я прав пред самим собой — и этого довольно. Что значит «безучастен»? Я лично живу — значит, участвую в общей жизни. И по-своему работаю. Безучастен! Я верю только в свою личную духовную свободу. Всяким участием я может быть совершу зло, даже тогда, когда буду противиться какому-нибудь злу.

В его голосе звучала лёгкая ирония, и Наташа не могла дать себе отчёта, высказывает ли он искреннее убеждение или только забавляется нанизыванием софизмов. Она не находила слов для вопроса, который ей хотелось бы задать ему сейчас, а он с той же едва уловимой иронией продолжал:

— Я «не противлюсь злу насилием». Я ищу свободы только в самом себе, как «царствие Божие внутри нас».

Он замолчал, закурил новую папиросу и выпустив несколько колец дыма, с усмешкой сказал:

— Ну, что же, вот теперь вы, в свою очередь, сидите с опущенным взглядом и изучаете узоры на снегу под ногами?

Наташа подняла, голову и посмотрела ему в глаза пристально и вдумчиво, и сказала, с дружеской улыбкой, серьёзным тоном:

— Слушаю вашу лекцию и думаю, как мне совместить свободу «внутри себя» с моей «рабской» преданностью святому искусству. Понимаете?

— Понимаю, — улыбаясь же, ответил Соковнин, и продолжая курить, замолчал.

Наташе не хотелось вызывать его теперь на разговор каким-нибудь своим вопросом, как не хотелось прерывать его, когда он говорил. Она боялась своими возражениями нарушить его «исповедальное» настроение.

И Соковнин, помолчав, продолжал: