Девичье поле

Через полчаса Наташа на минуту положила палитру, встала, отошла на некоторое расстояние и внимательно посмотрела на портрет и на бабушку. Фотограф не одобрил бы его, — художник не мог бы не прийти от него в восторг. Не ускользнула ни одна старческая складка, ни одна характерная морщинка. Седина редких, немногих волос, выглядывавших из-под чепца, сухость желтоватой кожи, все было как живое. Но в чуть приподнятых углах губ и в глазах, так задорно выглянувших из-за золотой оправы очков, было столько жизни, столько молодости, что если лицо есть душа человека, то душа этой старухи, казалось, была неувядаемо молода. И как тут было разобрать, где кончалась душа бабушки, где начиналась душа самой Наташи, когда обе они так любили друг друга, так были близки друг другу, несмотря на разделявшие их десятки лет. Этот портрет-картина, отразивший изображённый на ней предмет через призму души художника, отразил на полотне и самую эту призму-душу: на полотне была Наташа, великолепно загримированная бабушкой.

Наташа улыбнулась, повернула мольберт с портретом к бабушке и торжественно сказала:

— Вот!

Бабушка взглянула, положила вязанье, сняла одни очки, надела другие, приподнялась и, удивлённая и растерянная, смотрела на портрет.

Наташа с нервным напряжением всматривалась теперь в лицо бабушки. Она видела, как по её щекам, из-под очков, покатились крупные-крупные слезы. Их было все больше и больше, углы губ опустились, — бабушка, казалось, готова была разрыдаться. Наташа, уже растерянная, бросилась к ней, обняла её, стала целовать её руки, её лоб и приговаривала:

— Бабушка! Бабуся! Что с вами? Бабуленька, разве?..

А бабушка крепко обняла её, схватила руками её голову, и целовала её волосы, сквозь слезы всхлипывая, и говорила:

— Натка!.. Натка!.. Ведь и я быля молода… и я любиля!..

И ничего не говоря больше, она опять опустилась, беспомощная, в кресло. Наташа склонилась перед ней на колени и, приподняв голову, смотрела в лицо бабушки. Та улыбнулась, и то целовала Наташу, то утирала ещё струившиеся из глаз слезы.

— Бабусенька, успокойтесь же, дорогая моя. Что я наделала?.. Ах, этакая негодная девчонка, что я наделала!

А бабушка, растроганная, продолжала лепетать своим полудетским говором, перемешивая, как и всегда, серьёзное, глубокое чувство с шуткой:

— Спасибо тебе, Натанька, спасибо тебе дологая моя. Вот не озидаля, сто ты мне такой подалок сделаесь… Натанька, я тепель так и не отойду от этого польтлета. Буду смотлеть и думать: вот как состалилясь, а какая быля молодая. Вот ведь, Натка, я такая зе быля, как ты. Вот ты меня угадаля — вот на польтлете-то. Я вот и визю, сто я была молодая. Сколько я ни смотлю тепель свои польтлеты, — все сталюха да сталюха, ницего холёсего. А тепель вот визю, сто я вовсе не состалилясь. Вот ты видись, сто я не состалилясь, ты меня молодой и налисоваля. Спасибо тебе, Натка.

Бабушка опять обняла и поцеловала Наташу и, снова смотря на портрет, говорила:

— Вот как поглязю тепель на этот польтлет, так и смельти бояться пелестану. Все буду думать, сто я есьцё дольго-дольго плозиву. А то знаесь, как сизю одна-то у себя в комнате здесь, ковыляю вот спицями-то своё вязанье, да думаю: вязи не вязи, все лявно умилять сколо плидется. Как подумаю, Натка, сто вот плидется там в земле-то лезать, — и бабушка при этих словах внушительно трижды ткнула пальцем вниз, — так нехолёсё, нехолёсё станет.

Шутливым тоном она продолжала:

— Думаю себе, там холодно, холодно… а я к тёпленькому пливыкля. — И уже серьёзно, деловито добавила: — у меня ведь и место давно на Смоленском куплено.

Помолчав в раздумье, она грустно и ласково произнесла:

— Натка, ты на похолоны-то плиеззяй ко мне из Пализа-то.

— Бабушка, какие похороны, что вы говорите! — горячо протестовала Наташа. — Ведь вы же сами сказали, что вы ещё долго проживёте. Это зеркала нехорошие, — понимаете? — вам и кажется, что вы постарели, а я вот вижу, что вы молодая.

— Плявда, плявда, Натка. Тепель и я думаю, сто я есьце дольго плозиву. Да, Натка, дольго. Ведь у меня в дусе-то все есьцё молодое.

Смотря задумчиво, она тоном добродушной заботы сказала:

— Вот, Натка, как дольго-то я плозиву, ты дольго наследства и не полюцись. А я ведь все тебе завессяля. — Помолчав, она успокоительно добавила: — Но я все лявно все дам тебе и так.

— Бабушка, оставьте, пожалуйста! Что вы все говорите глупости! — обиженным тоном возразила Наташа.

— Нет, плявда, Натка, — не унималась бабушка, — тебе ведь деньги-то там нузьны — много ли ты там из сколи-то полюциля. Только вот у меня сейцяс дома-то немного, Натка. Сот пяток не найдётся. Я тебе дам на дологу-то.

— Да не надо, бабушка.

— Как не надо, как не надо! Я потом плислю и есьцё. Нам-то здесь, в усадьбе-то, много ли надо. У нас здесь все есть. А ты сто Бозья птица!.. Эх, Натка, кабы я быля молодая, и я бы с тобой в Палис поехаля, посмотлеля бы, как ты там зивёсь, молодая-то.

— Поедемте, бабушка.