Девятый том

Однако вскоре после того, как Моська вел со мной провидческие разговоры в своем кабинете относительно отсутствия будущего стыда, ситуация в моей жизни стала совсем другой.

Как полагается, у меня заболел ребенок, и не чем-нибудь, а ветряной оспой.

По уходу за ребенком каждой работающей женщине тогда полагалось ровно пять дней, остальные не оплачивались, а у моего пятилетнего Кирюши была долгоиграющая ветрянка с карантином на тридцать дней без права посещать детский сад, то есть пять дней оплачивались по бюллетеню, а остальные двадцать пять дней было бы нечего есть, и я бы никак не справилась с ситуацией, но не было бы счастья, да несчастье помогло – я заболела и сама какой-то жуткой ангиной с нарывами, и у меня в результате на руках оказалось аж два бюллетеня, на пять и на десять дней!

То есть я вернулась на работу с ощущением большой жизненной удачи.

Бывает так (и я это видела всю свою жизнь), что над человеком разражается трагедия, но малая малость ему вдруг удается – глядишь, он успокаивается.

Старый друг Коля должен был хоронить свою маму, но ваганьковские гробокопатели не дали ему разрешения положить ее в семейную могилку, сказали, что места нет, надо сжечь и хоронить урну, иначе нельзя.

Колина мама была глубоко верующей, так же как и Коля, однако против ваганьковской конторы их вера была бессильна. Но Колин учитель Володя Глоцер сказал ему: «Не сдавайся, они не имеют права», и Коля продолжал ходить и просить – и вдруг ему разрешили! Какие же светлые это были похороны… И Колина мама в ночь после своих похорон явилась во сне подруге-монахине и благодарила.

Вот и я, радостная, шла на работу месяц спустя с бюллетенями наперевес в полном сознании, что победа будет за нами.

Однако Хиросимыч и Моська встретили меня стойко и заявили, что они меня увольняют с работы за прогулы.

– А это вы видели? – сказала я, гордо потрясая бюллетенями.

– Но вы не звонили, и мы заготовили приказ об увольнении.

– Мне некогда было звонить, я болела и все у меня болели. Вы не имеете права меня увольнять! Вы, кстати, сами могли позвонить! Мало ли, а вдруг человека вообще нет! Помер! А вы его уволили! Даже странно!

– Ну так вот что, – сказал мне Хиросимыч, – мы вас не уволили. Это мы так просто сказали.

– Пошутили, что ли? – поинтересовалась я.

Моська удалился подальше от греха.

Хиросимыч, не обращая внимания на мой тон, продолжал благожелательно (у него вообще на лице играла постоянная улыбка, такое странное было свойство лицевых мускулов):

– Мы вас перевели на должность младшего редактора с окладом в сто рублей. Вас это устраивает?

Это был ход! На сто рублей нельзя было прожить вчетвером, да и на мои предыдущие сто пятьдесят тоже. Однако сто минус двенадцать налоги – это… минус за квартиру… за садик…

Я отправилась к Моське в его кабинет.

Моська стал, как ни странно, объясняться.

– Вы понимаете, нам поручена большая работа – звуковая книга о Ленине! Все его речи и все его пластинки! Мы не можем вас держать, нам нужно место редактора! Огромный объем! Представляете, Люся!

(Поручено – это не то слово. Они хлопотали целый год, бегали в ЦК и еще кое-куда.)

Глаза Моськи горели. Коллективу, видимо, мерещились журналистские командировки по ленинским местам, скажем, в Шушенское, Ульяновск, Казань, Разлив, Хельсинки, Париж, Лондон и Женеву, почему бы нет! Премии, может быть, и Ленинская! Дали же авторам книги о поездке Хрущева в Америку!

Я сказала Моське откровенно:

– А мне насрать на вашу ленинскую книгу.

Он посмотрел на меня и понял, что я вне себя. Мало того, его как-то мои слова даже не шокировали. Он даже понимал мое отчаяние – оказаться за бортом ленинской звуковой книги! Тут и матом можно было бы выразить свои чувства!

– А вот уйти я от вас не уйду, – сказала я. – Представляете? Вы все время будете меня видеть перед собой! Поняли?

– А почему? – спросил он на всякий случай. – Почему вы не уйдете?

– А мне некуда! Я ведь уже почти устроилась на другую работу, а теперь у меня в личном деле этот приказ о понижении. Все! Кто меня теперь возьмет! Это конец.

– А куда вы трудоустраивались? – спросил Моська почему-то.

И тут я вдруг поняла, что он что-то хитрит, как-то лжет.

– Не все ли вам равно? – ответила я, как брошенная дочь спросила бы вероломного отца.

– Ну все-таки? – мирно спросил он.

– А какой толк в этом? Все равно у меня в личном деле уже все, непоправимая запись.

– А если мы эту запись уберем? – осторожно сказал Моська.

– Такое не убирается, – горько ответила я.

Точно! Он приврал насчет личного дела!

– Все, – сказала я. – Некуда мне идти. Остаюсь с вами.

И тут Моська, кажется, предположил, что я все-таки имею намерение примазаться к ленинской звуковой книге, к поездкам и премиям. К этому сладкому пирогу.

И он, ничем не показывая своих чувств, туманно обронил:

– Я для вас постараюсь.

– Меня уже брали на ту работу, а вы!

Это был шантаж с моей стороны, но, видимо, он уже шел на все.

В глазах его светился замысел.

– Давайте телефон, – кратко ответил он.

Я с огромным волнением наблюдала за тем, как он набирает номер и говорит Шахине: