Девятьсот семнадцатый

Гончаренко снова промолчал.

А непонятные люди быстро скрылись в толпе, оставив озадаченного, сбитого с толку, недоумевающего

солдата.

— Что за люди… чудаки, — шептал Гончаренко, — удивительные люди.

Подошли санитар-студент и санитарка, оба миловидные, сияющие жизнью и радостью.

— Ваша фамилия, товарищ?

— Гончаренко.

Студент посмотрел в список и сказал:

— Вы назначены в центральный военный госпиталь.

Студент нежно взглянул на санитарку, на которой еще красовался поверх платья гимназический

передник, и добавил:

— Шурочка, отведите его к коляске.

Когда Гончаренко уселся в коляску, то неподалеку от себя увидел фыркающий бензином, готовый к

отъезду автомобиль. В автомобиле помещалось четверо. Среди них он заметил Чернышеву и Сергеева, в

погонах поручика и с забинтованной головой. Обрадованный Гончаренко уже хотел подойти к ним, но в это

время автомобиль рявкнул мотором, рванулся вперед и быстро скрылся из виду.

“Произвели-таки”, — подумал Гончаренко. И против воли добавил вслух: — ему теперь есть за что

воевать. Это верно…

*

У подъезда офицерского корпуса военного госпиталя Сергеев и Чернышева задержались на несколько

минут; они только что встретились на перроне вокзала. Обрадованный встречей Сергеев ни за что не хотел

отпускать ее от себя. Они молча стояли и держали друг друга за руки на виду у всех, не обращая внимания ни

на кого.

Чернышева глядела в сторону, а Сергеев с жадностью заглядывал в ее лицо.

— Ну, прощайте, господин Сергеев… Мой славный поручик, — наконец произнесла сестра. — Мне

нужно спешить на поезд. Могу отстать.

— Анастасия Гавриловна… родная. Я не хочу, чтобы вы уезжали. Останьтесь. Я вас люблю.

— Ах, Сергеев, Сергеев, — задушевно и просто ответила женщина. — Ну, разве так можно? И мне и вам

нужно лечиться. Вот вернемся в полк, тогда и поговорим обо всем.

— Ах, вы меня не любите, Вы не хотите даже понять меня. Вы даже не повидали меня в вагоне. А я так

люблю вас.

— Милый Сергеев. Так сразу любить нельзя. Вы мне нравитесь, вы симпатичный, хороший… А в вагон я

к вам не пришла навестить только потому, что не пускали.

— Вы, наверное, любите кого-нибудь… Конечно.

— Нет… или да… но дело не в этом. И мне становится грустно. Прощайте, Сергеев.

— Нет, до свиданья. Я должен буду вас видеть обязательно. Я хочу вам доказать свою любовь.

Руки их сплелись крепко в рукопожатии. Наконец Чернышева высвободила руки и сделала шаг в сторону.

— Анастасия Гавриловна, — робко, почти по-детски сказал Сергеев, следуя за ней. — Я хочу поцеловать

вас на прощанье… Ну, разочек. Можно?

— Ну, хорошо, я вас сама поцелую.

Не глядя на окружающих, Анастасия Гавриловна осторожно притянула к себе эту забинтованную голову

и поцеловала с материнской лаской в обе щеки.

— Прощайте, Сергеев.

— До свиданья, любимая… Поскорее возвращайтесь здоровой. Да напишите вестку, не забудьте.

*

Б-нский военный госпиталь, многоэтажный каменный мешок, вмещал в себя до двух тысяч больных и

раненых. Гончаренко устроили на четвертом этаже в палате, рассчитанной на десять человек.

Первые три недели Гончаренко отдыхал. Вымытый, выбритый, в чистом белье, он чувствовал себя далеко

неплохо. Госпитального продовольственного пайка вполне хватало, и он был несравненно лучше, чем

фронтовой. Внимательный уход, чистота, тишина действовали на него поразительно. Рана заживала отлично. К

концу второй неделя она уже затянулась нежной кожей к большому изумлению лечащего врача.

— У вас, голубь, поразительный организм, железное здоровье, — не раз во время осмотра приговаривал

доктор, седенький нервный старичок.

Словом, все шло хорошо. И даже одна сиделка, миловидная девушка лет двадцати, недвусмысленно стала

выказывать ему нечто большее, чем внимание.

В гостиной госпиталя, заставленной цветами, мягкой мебелью, куда Гончаренко бегал иногда отдыхать,

он неизменно сталкивался с ней, видел ее улыбку и иногда разговаривал о всяких пустяках.

В начале госпитальной жизни казалось ему, что он интересуется ею, но чем ближе придвигались дни его

окончательного выздоровления, тем равнодушнее становился он к ней. Вместе с выздоровлением другие

настроения стали завладевать им. Единственный вопрос — за что он и тысячи ему подобных терпят муки и

гибнут в боях — и перед сном, и за едой, и на прогулке настойчиво донимал его.

“За что воюем?”

В эти мгновения перед ним, как живые, рисовались и строгая фигура девушки, и загорелые лица ее

друзей, и эти странные, колючие, острые, как лезвия сабель, слова о бесполезности, преступности войны.

“За что же на самом деле воевал я? — задавал себе все один и тот же вопрос Гончаренко. — Как не было

у меня нечего, так и нет ни шиша. У офицеров погоны есть, оклады, у помещиков — земли, у богачей-фабрики,

заводы, деньги, у крестьян — земля, домашность, а у меня — ни кола, ни двора… Так за что же сражался я?.. За

своих ближних, за родину? — подсказывало его сознание привычную мысль. — А кто такие мои ближние? —

тут же возражал сам себе Гончаренко. — На что им нужна война? Что они от врага защищают? Или…”