Девятьсот семнадцатый

Старик помолчал и грустно добавил:

— Единый раз помирать. А ты не бойся — не помрешь. Зря голосишь. Руку оттяпают, может. А помереть

не помрешь. Хотя что хуже — это неизвестно… А вот я — то помру. И не жалко.

— Жить хочется, — прошептал Гончаренко, у которого от выкриков свело в гортани.

— Ну что же… И будешь жить, говорю. А я вот помру, замечай. И жизни не жалко. Чего в ней для нашего

брата, для серого? Нет ничего, окромя мук да страданий. И на войне страждем, и дома страждем — голод, без

земли. Только и хотелось одно, чтоб дома помереть. Своих повидать. Е-эх! А помереть-то не страшно, милый.

Так, дух отойдет от человека, и конец.

Спокойствие соседа перед лицом неминуемой, близкой смерти подействовало на Гончаренко как-то

ободряюще. Он перестал стонать.

Помолчали.

— Грамотный будешь? — спросил наконец бородач.

— Грамотный.

— Ну, вот… Как, помру я — у меня под головами книжка есть. Там прописано, откуда я. Где моя

домашность. Вот и напиши письмо, как поправишься. Домашним-то. Жене моей напиши — Марфе

Тимофеевне… Чтобы зря не убивалась. Мертвому-то все равно, а живого горе, как червь листок точит. Да чтоб

не расстраивала хозяйство… Хочь и хозяйство полторы овцы, да все подспорье. А то ведь по миру пойдут…

если не пошли уже. Напишешь, что ли?

Гончаренко утвердительно кивнул головой.

— Ну, вот и спасибо. Вот и утешил старика… И напишешь еще поклон деткам и мое родительское

благословение. А Марфе Тимофеевне напишешь, чтобы не печалилась… печаль, как ржа, силы ест. Пускай за

плотника, за Тарасова, замуж выйдет. Он вдовый, хоча и четверо сирот на руках. Да вместе легче им будет. Даже

любил ее плотник… Тарасов. Да за меня отдали. Эх-эх…

Старик снова помолчал, а затем уже тихим шопотом добавил:

— И еще напишешь, чтоб долг получила с Сапунова… три меры ржи. Мужик он, Сапунов, загребистый,

стервец… Обидеть вдову может.

— И не страшно тебе, отец, умирать?

— А чего страшно? Не страшно, говорю… Жить трудней. А может, на том свете полегчает. Ну, да погоди,

милый… Трудно мне… Что-то режет сильно… Помолчим, давай. Может, смерть придет… Тихая да радостная…

от неволи.

Последнее слово старик произнес шопотом. Совсем закрыл глаза и еле слышно, только губами произнес:

— Одна для нашего брата… на, этом свете утеха, смертушка… она избавительница.

*

А в соседнем вагоне, на подвесных, пружинных койках, как в люльках, раскачивались друг против друга

Сергеев и взводный офицер Соколов.

Сергеев чувствовал себя неплохо, и только слабость от сильной потери крови давала о себе знать

настолько сильно, что даже лежа у него по временам кружилась голова и мутилось в глазах. Сергеев был ранен

не опасно. Пуля, которая попала ему в голову, только разорвала кожу от темени к уху, не повредив кости. Уже за

время пути рана его начала подживать, и если бы не сильная физическая слабость, он чувствовал бы себя

совсем неплохо.

Поручик Соколов был в худшем положении. Его раненое, плечо мучительно ныло, и эта боль временами

вырывала из его судорожно стиснутых губ сдавленные стоны.

Под скрип койки и стук колес о рельсы Сергеев размечтался. Георгий третьей степени, красовавшийся на

его гимнастерке, новые погоны поручика были для него необычайно интересны и приятно волновали его

воображение. Он мысленно представлял себе, как явится домой, на Кубань, героем войны и боевым офицером.

Представлял себе радость отца, матери, гордость сестренки, завистливое уважение товарищей.

Другие мысли, посещавшие его мозг, были воспоминаниями о дорогом и далеком женском лице, с

лучистыми карими глазами в изогнутых дугах бровей, в рамке белой с красным крестом косынки. Капризные

губы Анастасии Гавриловны, ее черные завитки волос, мелодичная речь, стройная фигура как живые стояли в

его воображении.

Знает ли она о его производстве? Что думает она о нем?. Помнит ли тот вечер, когда он был так

безобразно пьян н наделал глупостей?

Лицо Сергеева бледнело от волненья.

“Если бы она была здесь вместе со мной. Как бы было хорошо. Я бы рассказал ей все-все… И она,

наверное, поняла бы меня… Милая… милая”.

— Сергеев, — глухо спросил Соколов, скосив взгляд в его сторону, — как вы себя чувствуете?

— Неважно.

— Ха! И даже производство не радует?

— Оставьте неуместные шутки, господин подпоручик, — вспыхнул Сергеев.

— Извольте… Я это по-приятельски. Мне очень худо. Жмет руку. Ну, и желчь кипит.

Сергееву стало неловко.

— И поймите, Сергеев, — продолжал Соколов, кривя гримасой губы, — не боль физическая мучит. Ее

переношу легко. Страдаю я морально. Вы помните… Ведь то, что было под Айраном, — хуже предательства. В

штабе сидят мошенники, пьяницы и растери. Сколько положили народу и во имя чего? Наконец, когда победа

досталась, правда, дорогой ценой, — извольте радоваться — приказ отступать. Ну, на что это похоже?

Оказалось, что в штабе не прочитали приказа как следует… И получилось хуже прямой измены… Хуже, хуже…