Девятьсот семнадцатый

Вместо вех — брошенные орудия и зарядные ящики, обломки телег, лошадиные остовы, высохшие

трупы… Горы, холмы.

Неистовый, жаркий ветер, буран… И трупы, трупы…

Где им начало? За сотни верст не сыскать его. Где же конец им? — Нет его… Нет конца.

Идут люди, изнемогая от зноя, как скелеты худые тела, черные землистые лица. Слабые, как былинки,

идут, шатаясь, падают, разбросав руки. Больше не встают.

А другие тащатся дальше, вязнут в песке.

Воды…

Пить… Пить…

Точно шуршат пески: нить… пить…

Но воды нет.

Впереди трое.

Двое мужчин и женщина, оборванные, босые. За ними на версты назад люди — тени. Их тысячи. Все они

пригнулись к земле, точно от непосильной тяжести.

Но идут.

Один передовой, высокий, русоволосый, шатаясь, остановился. К нему подбежала женщина.

— Васенька… Трудно тебе, отдохни.

Подошел другой, высокий волосатый, с потрескавшейся кожей на лице.

— Что, Гончаренко? Неустойка… — Но голос его звучал фальшиво и глухо, будто из-под земли.

— Идите… Не могу я.

— Брось, — продолжал волосатый. — Отдохнешь, пойдем. Скоро вечер… Станет прохладнее.

— Васенька, крепись… Может, дождь пойдет.

— Ах, идите… Идите, товарищи.

Русоволосый сел на песок, склонив голову на грудь.

— Встань, Гончаренко. Отойдем вон туда в сторону. Там холмы и тень.

— Пойдем, Вася, там прохладней.

Тот, к кому обращались эти слова, с трудом поднялся на ноги. Они втроем завернули налево, к песчаным

буграм.

Уже солнце склонялось к западу. Холмы отбрасывали тени. Но солнце слепило, жгло, и ветер, играя с

тучами песка, затруднял дыхание.

Когда они подошли к теневой стороне песчаной возвышенности, русоволосый снова упал на землю,

закрыв глаза.

— Умер! — испуганно крикнула женщина,

— Ну, вот еще… не видишь, дышит. Воды бы ему каплю. У меня голова тоже мутится.

— Кузуй, разроем песок. Как, помнишь?..

— Трудно, сил нет. Он сыплется.

Женщина молча принялась разгребать сыпучую массу. Но вот уже руки ее на аршин ушли вглубь, а песок

оставался попрежнему сухой как стекло.

— А-ах, — прошептала она. — Нет воды!

— Брось, Маруся. Отдохнем. Отлежится и он, да снова в путь.

Они уселись в изголовьи обеспамятевшего товарища.

— Сколько идем — неделю… И нет воды. И до моря не будет.

— Когда же Астрахань? Как видно, сбились мы.

— Эх, если бы в советскую Россию!

— Ни дороги, ни деревца.

— Сколько полегло… Лошадей поели, теперь есть нечего.

— Ночью я видел, как двое труп грызли.

— Сошли с ума.

— Сумасшедших много.

— Что-то Василий долго в себя по приходит.

— Ничего, очнется. Парень крепкий.

— Не захотели сдаться белым… А все равно смерть.

— Ну, может, еще выскочим.

— Эх, Кузуй, куда выскочим. Погибель всем нам. Вот смотри, пляшет один — рехнулся.

— До Астрахани дотянуть бы.

— К морю дойти.

— Хоть бы дождик, как тогда.

Замолчали. Ш-шш… шуршал песчаный дождь. Косые красные лучи солнца ослепительно горели в

каждой крупинке его.

… На смену жаркому дню холодная ночь. Вызвездило темное небо. Дрожат путники. Они еще с вечера

отбились от колонны ратамоновцев. Бредут, не зная куда.

Шелестят пески, вздыхают о чем-то.

А они идут, шатаясь и часто останавливаясь на отдых.

Иногда в изнеможении падают. А звезды дразнят их. Где-то купаются они в прохладных струях вод.

Привольно им.

Пески звенят… О чем звенят пески?

Вдруг темная полоска впереди.

— Вода-а-а-а…

Откуда силы? Точно на крыльях ветра мчатся они. Темная полоса ширится. Слышны новые звуки. То

плещется темная влага.

— Эх, сколько воды.

— Да, целое море.

Теряются за горизонтом синие просторы. Путники бросаются в волны, вода освежает. Но пить, как

хочется пить.

Кузуев глотнул горько-соленую жидкость, упал на землю. Ему нехорошо. Но слабость проходит быстро.

Снова купаются они. Холодная вода уже леденит.

Вдали у моря мерцает оранжевый огонек.

— Жилье.

— А вдруг враги?

— Была не была. Идемте, товарищи.

Пошли.

Огонек растет, искрится. То костер. Видны три человеческих силуэта. Лают злые собаки.

У костра трое узкоглазых, жидкобородых, в халатах. В таганце варится баранина. Вкусно пахнет мясной

навар. У голодных странников мутится голова, тошнит, так хочется есть.

— Здравствуйте, земляки, — сказал Кузуев.

В ответ молчание. Только глухо ворчат в стороне привязанные к кибитке собаки да трещит саксаул на

ярком огне.

— Откуда? — спросил наконец один из-за костра.

— С Кавказа.

— Куда ходишь?

— В Астрахань.

— Там красные черти.

— Ничего.

— Ты красный?

— Да.

Все трое за костром негодующе замахали руками.

— Уходите. Не дадым.

Кузуев сделал угрожающий жест.

— Не трожь. — В руках одного сверкнул револьвер.

— Уходи… Мы белые… Не дадым вода. Не дадым мясы.

Тогда выступила вперед Маруся. Она встала перед костром на колени и замолила.

— Родненькие, дайте им пить.

— Нэт.

— Дайте им есть.

— Нэт, Марушка… Тебе дадым, а им нэт.

— Миленькие, они же умрут ведь. Дайте, век не забудем.

Узкоглазые заговорили о чем-то между собой, особенно горячился моложавый.

Наконец они, как видно, договорились и замолчали.

— Твоя Марушка? — спросил из-за костра один.

— Нет.

— Его?

— Пускай продаст, — калым дам.

Гончаренко, нахмурив брови, вместо ответа промолвил:

— Пойдемте, товарищи!.. Это звери, а не народ.