Девятьсот семнадцатый

наполовину не допитую, и, как воду, выпил его до капли. Точно последняя завеса вдруг спала, и все стало

совсем ясно. Боль сменилась обидой на себя, на жизнь, на все.

“Зачем… Я ученик консерватории… Профессора говорили — будущая звезда… И в этот ад

добровольцем… Погибну, убьют ведь. Тоже спаситель отчизны. Эх, разве так…”

— Мадам, мадам… Ну, расстегнитесь… Ну, расстегните… — шептал возле него пьяно и горячо

Черемушкин.

— Не вояки — скоты, — с отвращением шептал Сергеев. — Все, все погибло…

Спазма сдавила его горло. Хотелось громко заплакать, так, чтобы все слышали.

“За отчизну. Вот она где — отчизна… А я — то дурак… Музык…”

Но Сергеев не заплакал. Внимание, его отвлеклось в сторону. Робко и застенчиво, как принужденная

силой, вошла в палатку любимая солдатами полковая милосердная сестра, Анастасия Гавриловна Чернышева.

Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти. Из-под белой, с большим красным крестом косынки

выглядывали завитки черных волос. Изогнутые двумя тонкими дугами черные брови, темные глаза, несколько

вздернутый прямой нос, капризные губы сохраняли полупрезрительное выражение.

Она вошла, приветствуемая пьяными выкриками, и остановилась у входа. Вслед за ней, но уже шумно и

громко смеясь, вбежали еще три полковых сестры.

Сергеев глядел и не верил своим глазам. Перешагнув через скатерть к Чернышевой, подошел,

пошатываясь и икая, сам полковник.

— Прошу… пожалуйста… после трудов праведных. Заслужили… Без чинов прошу. “Бог знает, что с

нами случится впереди… налей…” Анастасия Гавриловна… прошу.

— Нет, нет. Оставьте, не беспокойтесь… Я отлучилась на минутку, — вырывая свои руки из рукопожатия

полковника, отвечала сестра. — Меня ждут раненые. Я дежурю. Меня ждут. Я на минутку.

— Пустяки.

— Господин полковник, пустите. Меня ждут раненые и в том числе господин офицер.

— Прошу, — не обращая внимания на ее слова, тянул полковник. — Раненые подождут. Все помрем…

“Умрешь — похоронят…”

Филимонов тянул к себе сестру за руки, силясь усадить ее на ковер. У Сергеева при виде этой картины

буйно закипела кровь. Побагровело лицо. Ему страстно хотелось вскочить на ноги, размахнуться что есть силы

и ударить по этому обрюзглому лицу с сливообразным красным носом. Он уже оперся руками о ковер, чтобы

вскочить на ноги. Но в его защите уже не было необходимости. Какая-то вертлявая женщина, схватив

полковника сзади за мундир, силой усадила его к себе на колени и, смеясь, закартавила:

— На что вам, господин полковник, эта фря? Недотрога, дурнушка. Выпьем со мной.

Филимонов не сопротивлялся.

“Эх, уйду я… как бы чего не было, — решил Сергеев. — Господи, хоть бы ранили… Попал бы в тыл”.

*

В дверях его задержал вбежавший впопыхах денщик.

— Взводный роты Нефедов желает говорить с их благородием господином поручиком Нерехиным! —

пронзительным голосом заявил он.

Тот, к кому относились эти слова, высокий, стройный офицер, полулежавший на ковре, в ответ

недовольно буркнул:

— Пускай убираются к чертям собачьим… Меня дома нет. Слышишь? Я не принимаю.

— Не уходит, ваше благородие, говорит — по срочному.

— А! — вдруг сразу закричал Нерехин.

Он вскочил на ноги и громко крикнул:

— Ну, пусть войдет сюда эта скотина… Свинья… Мужик…

Денщик выбежал вон, а офицер, с искаженным пьяной злобой лицом, схватил подвернувшуюся под руку

бутылку и, точно собираясь прыгнуть, согнулся в коленях.

С возгласом “ваше благородие” вошел растерянный Нефедов. На каменном лице его лежало нервное

возбуждение. Большая борода была всклокочена, а усы смотрели в разные стороны. Но не успел он докончить

своей мысли, как покачнулся, получив меткий удар бутылкой в грудь. Шум смолк. А кое-кто бессмысленно,

пьяно засмеялся.

Нефедов, нагнувшись, быстро поднял упавшую от удара шапку, еще быстрее нахлобучил ее и,

побледневший, стоял; вытянув руки по швам. Губы его еле слышно шептали: “За что?.. Ваше благородие… ведь

турки… За службу-то?.. Звали ведь, как же? Могу разве ослушаться?”

Но его шопота никто не слышал, так как в это же время поручик Нерехин, быстро схватив другую

бутылку, закричал полным бешенства, каким-то лающим голосом:

— Мужлан! Свинья! Минуту покоя не даешь. Убирайся, пока цел… Ну!

Взводный по-военному повернулся на каблуках и сделал шаг к выходу. Нерехин, все с тем же

выражением бешенства на лице, с силой швырнул ему вдогонку бутылку, наполненную шампанским. Но то ли

дрогнула рука его, то ли умышленно — бутылка не попала в цель, а с силой ударила в грудь стоявшую в стороне

сестру Чернышеву. Та, глухо вскрикнув “ох”, покачнулась, но не упала. Глаза ее наполнились слезами, а руки

судорожно прижались к груди,

— Виноват-с, извиняюсь, — сухо сказал Нерехин, даже не взглянув на сестру, и, как ни в чем не бывало,

опустился на ковер к своей даме.

— Не смеешь… бить женщину… хам! — вдруг среди общей тишины прозвучал голос Сергеева. Он,

бледный, с пьяной мутью в глазах, в припадке неудержимой злобы выкрикнул одно ругательство за другим без