Девятое имя Кардинены

— Что поделаешь, не судьба, — Танеида совсем по-взрослому пожала плечами. — Отложить придется. В городе про дочку Эно Эле только глухой не слышал. Кстати, учиться ладить с мужем — тоже наука немалая.

— Муженек-то у тебя ненадежный. Слинял и оставил тебя мне на съедение.

— Положим, вы не очень-то страшная, верно?

Вдруг Диамис опустилась на пол, по-бабьи мотая головой от горя. И Танеида, как была, во всем великолепии природной своей оболочки, вскочила с постели, уселась рядом на ковер, обнимая и утешая.

Из сказанного и сделанного в прошлые времена, из мрачноватого пророчества Диамис вытекает нижеследующий разговор в ложе для прессы зала Верховного Военного Трибунала города Эрка.

— Слушай, Имран, что для тебя с Кергом интересного в этих нескончаемых процессах экстремистов и всякой прочей оппозиции? Ну, он хоть практикуется в своем ремесле, защищает других и заодно свою персону от тайных на нее покушений.

— Но твоя газета послала же тебя сделать репортаж?

— А, я старая, заезженная газетная кляча, а ведь тебя пускают по следу сенсаций.

— Нынче я сам пустился. Керг адвокат отличный, помимо всего прочего: с подковыркой. Один он стоит целой второй полосы. А в подсудной группе, ну которая своих соратников по эксу выводила с боем из централа, есть одна любопытная девчонка. Вместе со своим то ли мужем, то ли просто дружком прикрывала отступление, так ей почем зря шьют половину трупов. Вот, смотри — рядом с тем цыганом, это они оба и есть.

— Прехорошенькая. Однако на мой вкус бледновата.

— Если она не оправдает наших надежд, хоть полюбуюсь. Что бледновата, оно понятно. Ходят слухи, что была беременна, но это дело в тюрьме уж очень быстро рассосалось.

— Поскольку беременных нельзя приговаривать к расстрелу и даже выводить на суд, им чреватый, тюремная прислуга, так сказать, способствует. Ну, времена пошли! Доказать, ясное дело, ничего нельзя, и сами жертвы помалкивают. Слушай, ты, никак, их последние слова на диктофон собираешься записывать? Всё чушь. Кто отказывается, кто толкает свою идеологию, кому рот зажимают — как обычно. Противники у нашего президента не очень солидные.

— А вот и моя подопечная встает. Ну же!

И тут голос, не такой уж громкий, но совершенно необычного тембра и полетности, наполняет залу суда, отдаваясь во всех ушах:

— Я хочу только просить прощения. У убитых мною, если они слышат. У тех, кто родил их на свет и делил их ложе. У их детей. У моего сына, которому не дали родиться в камере сапоги моих охранников. Пусть все будет взвешено, измерено и признано тем, что оно есть в самом деле!

Слова, на первый взгляд, не такие уж значимые, но идущие вразрез с тем, что ожидалось в зале и ложах. И молчание, поглотившее все разнообразные чувства.

Имран с торжеством обернулся:

— Вот тебе и бомба, кляча газетная, жучок бумажный! Черт, вот умница ведь, скажи? Если бы она начала с самой сути, ей бы живо рот запечатали. Положим, у собак дяди Эйти есть, как всегда, хороший шанс отмыться…

— Да беги же ты отсюда, Имран, уноси свою бомбу в диктофоне вместе с башкой, пока обе целы! А я приговор еще послушаю. Надо же, с прощения начать, а кончить… Чего она добилась наверняка, так это расстрела за финальную дерзость.

Мелкий дождь липнет к лицу, губам, векам. И боль давит грудь всякий раз, когда вздохнешь. Старая сука — боль ждет у края земли. Картли велел: не удерживайся на ногах, когда выстрелят, сразу катись под откос, это твой шанс. Он был умный, Картли, и всегда ее учил, а она училась, ведь учиться — ее работа. Так она и упала, поэтому тяжело, невозможно теперь подняться. Глина. Липкое. Темно вокруг или это только в глазах, ведь через темноту она видит тех, кого заставляет сторониться: и старика, и молодых, и самого Картли. Холодно, хотя одежду им всем оставили. Надо бы взять и надеть пиджак Картли, как по вечерам, когда они разгуливали по городу, но духу не хватит.

Танеида встает, опираясь на правую руку; она откуда-то знает, что надо уходить к противоположному краю оврага. Пока землей не засыпали. Не сейчас, ладно? — спрашивает она кого-то невидимого, но ощутимо близкого. Утром, когда дождь перестанет… Хотя утром те как раз и придут, копатели… Там, в невообразимой дали, отчетливо белеет ствол березы. Ну ладно, вот сейчас дойду до нее — и конец.

Почему-то ей удается удерживаться на ногах без опоры. «То не я иду, то мной идут», — по-дурному вертится в голове. Мамушка Катерина, Кати, говорила так к концу дня, когда уставали ноги у обеих. Мы пробирались из Южного Лэна все ближе к северу и обменивали нитки, ленты, бусы и прочую мелочь на зерно и чистый хлеб, и к концу дня короба оттягивали спину, но тогда это было хорошо, это означало и еду, и ночлег. А сейчас спереди тянет — онемело, а чуть шевельнуть и то страшно. Спины вовсе нет. И лопается, булькает при вдохе и выдохе. Взяться руками за ствол и стоять. Опуститься на колени и ползти. Трава лезет в лицо, какая она соленая! Всё, я больше не могу. Еще немного. Она опирается на сжатые кулаки, пытаясь оторваться от земли — и проваливается в чьи-то объятия: теплые, надежные, огромные как мир.