Девятный Спас

– Митьша! Живой? – шепнул рыжий прапорщик. – Что за место такое – Преображёнка! Привидения так и шастают.

Запорожец тоже собирался что-то сказать, однако Попов шикнул:

– Тс-с-с, после! Жди тут.

И заковылял обратно в кабинет.

– Подайте вояке безногому, анвалиду убогому! Как ходил я на Ладогу, потерял от шведа ногу! Ворог по мне с пушки стрелил, немец-офицер палкой бил! Дай на водку деньгу разогнать тугу! – запел-затараторил он, проворно скача перед князь-кесаревым столом на одной ноге. – Таких калек, твой алтесс, по монастырям полно кормится. Никто на безногого не подумает.

– Где ж я тебе бородатого хвата возьму? – завздыхал Ромодановский, отухмылявшись на затейника. – Времени-то нету. – Он достал из грудного кармашка брильянтовую луковицу, дар от самого Александры Даниловича Меньшикова. – Третий час уже.

– А вот тут казачина был. – Прапорщик показал, где давеча стоял запорожец. – Видом удалец, и при бороде. Кто таков? Не нашей ли службы?

Князь-кесарь одобрительно усмехнулся.

– Глазаст ты. Пожалуй, он тебе сгодится. Только учти: Микитенко хоть и удал, умом не горазд.

– Ум у меня у самого есть, на двоих хватит, – похвастался Попов. – Зато плечи у казака широкие, и борода подходящая.

– А если не управитесь вдвоем?

Сыщик укоризненно сморгнул.

– Эх, твоя милость, обижаешь. Я раз в Амстердаме в одиночку шведского секретного курьера с двумя помощниками положил. А в Копенгагене…

– Ладно, ладно. Гляди, гвардии прапорщик. Если что, твоей голове отвечать.

Нахал оскалил зубы:

– Знамо моей, а то чьей же.

– Кликни-ка сюда Микитенку, – приказал Ромодановский. – Сам ему скажу про новую службу. И внушу по-отечески, чтоб старался.

Прапорщик опустил глаза. Как князь-кесарь «внушает по-отечески», в Преображёнке все знали. Иные, кто духом почувствительней, от того внушения в обморок падали. Но в сем случае его милость только зря свою грозность потратит – если, конечно, Митьша остался прежним, А с чего б ему меняться? Таких, как Дмитрий Никитин, едино лишь могила переменит. И то ещё не наверняка.

Глава 2 Полёт с колокольни

Мои очи слёзные коршун выклюет,

Мои кости сирые дождик вымоет,

И без похорон горемычный прах

На четыре стороны развеется!..

М.Ю. Лермонтов

– Второй раз в жизни я тут, и второй раз ты, как снег на голову.

Таковы были первые слова, произнесённые Дмитрием, когда старые знакомцы вышли с генерального двора Преображёнки. Во время «отеческого внушения», более всего напоминавшего перечисление казней египетских, бывший запорожский асаул, а ныне прапорщик непонятно какой службы молчал и лишь ошарашенно глядел на своего нового начальника, которого князь велел слушать «яко Господа нашего со все Его архангелы».

С тех пор, как Никитин побывал в этом незабываемом месте без малого десять лет назад, Преображёнка разрослась и обустроилась. Теперь обширную территорию со всех сторон замыкали ограды и рогатки, охраняемые строгими караулами. Никто, даже оборотистый Лёшка, не сумел бы тайно вынести отсюда изломанного на дыбе человека. Съезжие и приказные избы, казармы и кордегардии, цейхгаузы и тюремные ямы для государственных преступников выстроились строго по ранжиру. На пересечении регулярных дорожек торчали полосатые будки, у каждой – усач-часовой с фузеей. Старинное слово «приказ» ко всей этой геометрии казалось уже мало подходящим. Главнейшее ведомство державы всё чаще называли по-иностранному: Коллегия или Министерство, а самому князь-кесарю нравилось французское название Комитет – мужеской определённостью и похожестью на преострый «багинет».

С одной стороны забора зеленели железные крыши Преображенского полка, с другой – разноцветные барабаны да башенки Преображенского дворца, где, под близким приглядом Фёдора Юрьевича, проживал царевич Алексей, наследник престола. Свою старую столицу и ветшающий Кремль государь не жаловал, новой ещё не достроил, а сам, подобно Вечному Жиду, беспрестанно метался по лику земли, нигде подолгу не задерживаясь. Посему вот уже лет пятнадцать, как мозг, сердце и воля российской власти угнездились в этой, прежде захолустной, слободе.

Открытые улицы просматривались со всех сторон, из множества окон, поэтому, хоть товарищам и не терпелось рассмотреть друг друга как следует и обняться не наскоро, а по-настоящему, шли они, будто чужие, слова роняли скупо, краешком рта.

– Хорошо хоть ты не на дыбе висел, как в тот раз, – шепнул Лёшка, который теперь почему-то сделался Поповым.

– Был к тому близок. Старый чёрт прикидывался спящим, а сам решал – слопать меня, или дать пока погулять. Стоял я и думал, не повернуться, не сбежать ли.

– Отсюда ныне не сбежишь.

– Ну, тогда голову бы снёс кровопийце. Сабля-то вот она.

Лёшка засмеялся – представил себе, как князь-батюшка сидит в кресле без башки, башка же отдельно возлежит, средь бумаг и удивлённо пучится на такое к себе непочтение.

– Помалкивай лучше. Тут у каждого брёвнышка уши.