Девятный Спас

Ничего особенного: на ляжке, сбоку, тёмное пятно с поросячий пятак, из него волоски растут, мягкие. (Уже потом, вспомнив про это диковинное происшествие, она Петрушу спросила – как догадался. Он сказал на свой обычный отрывистый манер: «У каждого тайна есть. Обычно тут. – Он показал на сердце. – Или тут. – Показал на лоб. – Мне это видно. А у той на бедре. Странно».)

Вечером, когда Василиска уже лежала в кровати, прибежала Стешка – лица нет, губы дрожат. «Пойдем, боярышня. Что покажу! Только тс-с-с-с».

Ступая на цыпочках, завела княжну в ту самую горницу. Там было темно, но за окном горел огонек.

Подкрались ближе – Петруша, со свечой в левой руке. Василиска совсем близко от него стояла, и опять он её не видел. Внутри-то света нет.

Вот это было по-настоящему страшно. Свободной рукой мальчик делал перед стеклом какие-то мелкие движения, а пальцы держал щепотью – словно крестил оконницу. Или проклинал. Подсвеченное огнём лицо будто мёртвое: всё застыло, глаза прищурены.

Поводил щепотью туда-сюда, переместился к соседнему квадратцу – и сызнова.

Стешка бормотала молитву. Потом, не снеся страха, уволокла княжну от нехорошего места прочь.

Плакала, говорила, что быть сему дому пусту, потому что бесёныш навёл заклятье, и что не останется она здесь ни единого часа, лучше уйдёт христарадничать, или в монастырь наймётся белье стирать.

– Не выдавай ты меня батюшке, Бога ради. Бегу не от своевольства, а для души спасения! Ты-то как здесь будешь, горемычная?

Собрала узелок, перекрестила свою питомицу и, в самом деле, ушла, прямо ночью.

Василиска у себя в спаленке тряслась от страха, забылась только под утро и проснулась с криком, от страшного сна.

Одевшись сама, без горничной, понеслась в горницу. Как раз из-за забора солнце выглянуло. Подошла к окну – что за диво!

В нижнем ряду, на каждом квадратце, по ледяному цветку несказанной красоты, гораздо превосходней вчерашнего!

В домашнем платьишке, как была, выбежала Василиска во двор, чтоб посмотреть с другой стороны.

И видит: у рамы стоит глиняная плошка, в ней под корочкой льда вода, и рядом соломинка, тоже обледеневшая. Поняла: это он не заклинал, рисовал! Водой по стеклу!

Никакой он не бесёныш, он… мальчик-Златовлас, вот он кто! Сама придумала и тут же в это поверила.

Ну конечно! Петруша не странный, он волшебный! Это он когда-то её, маленькую, спас. Вот ведь и волосы у него золотистые. А что не вырос с тех пор, так это потому что заколдованный. Ждёт, пока Василиса Премудрая злые чары развеет.

И перестала княжна Петрушу ненавидеть, начала его любить. Не как пряники любят или как любят на качелях качаться, а по-настоящему, по-аморному. Про что княжна Таисья рассказывала.

* * *

Недели за три до того были в Сагдееве другие гости, из Милославских, троюродные. Князь Андрей Сергеевич, тоже вдовый, и с ним дети – большая, шестнадцатилетняя Таисья да Фролка, ровесник Василисе.

Вечерами сидели в большой горнице все вместе, по-деревенски: дети, взрослые. Отцы вполголоса беседовали о чём-то неинтересном, про каких-то стрельцов, да играли в шахматы, скучную взрослую забаву. Василиска с Фролкой стреляли из пушечки горохом или смотрели картинки. Таисья же, которой быть с мелюзгой казалось зазорно, а со стариками скучно, расхаживала туда-сюда и важничала. Убрана она была наполовину по-русски, наполовину по-чужеземному: волосы заплетены в косу, на ногах войлочные коты, а платье несуразное – в поясе узкое, книзу колоколом, и шея в прозрачных кружавчиках.

К Таисье уже полгода ходил француз, обучал европейскому обхождению, и троюродная сестрица очень тем гордилась, всё желала блеснуть перед роднёй. То слово непонятное скажет, то на простоту нос сморщит. Василиска, хоть и делала вид, что ей нету дела до задаваки, старалась ничегошеньки не пропустить.

Зашёл у взрослых обычный отеческий разговор: как дочерям женихов подбирать – по роду, иль по богатству, иль по службе. Таисья послушала немножко.

– И не думайте, тятенька. Я замуж только с амором пойду.

– С кем, с кем? – встревожился князь Андрей.

Тогда сестрица – девка собою видная, в хорошем теле – уперлась в бока, начала расписывать, сколь чудесна сердечная страсть, именуемая по-европейски амором. По-русски же и слова такого нет. «Любовь» – это совсем не то. Любят друг друга старые муж с женой, когда им стерпится. Любят друг дружку чада с родителями. Некоторые любят кисель иль карасёвую уху. «Амор» же – это когда меж кавалером и дамой происходит сердечное трепетание, навроде семицветной радуги. Бывал амор и у древних пастушков с пастушками, которые совсем не то, что наши скотники-навозники, а суть возвышенные и благородно чувствующие созданья.

Василиска прямо заслушалась. Отцы, конечно, возражали Таисье и даже сердились. Выдумала тоже – амор какой-то! Отродясь-де на Руси такого сраму не бывало, чтоб незамужняя девка по парню или мужику томилась, а если и бывало, то лишь с блуднями, которых полагается за косу, да плёткой, плёткой. Вот выдадут тебя доброжелательные родители за хорошего человека, сполняй свой бабий долг да терпи, Это и есть любовь.