Девятный Спас

По давней уже привычке в такие переломные миги своей судьбы любил Автоном Львович смотреться на себя в зеркало. Словно искал там ответа иль тайного знака – что готовит ему завтрашний день.

Судя по золотистому отсвету, окаймлявшему вороновый парик гехаймрата, грядущее ему сулилось самое блистательное.

За два десятка лет, прошедших с давней ночи, когда ближний стольник правительницы Софьи точно так же выпытывал у зеркала судьбу, многое, очень многое вокруг переменилось. Но Автоном Львович будто двигался поперёк времени. Если на четвертом десятке он казался старше своего возраста, то теперь, наоборот, выглядел гораздо моложе. Усов он больше не носил, сбрил седую щётку, чтоб не старила. Морщин, правда, было много и все глубокие, но они лишь придавали резким чертам государственного мужа властности и силы. Движения тоже были точные, упругие. Из зеркала смотрело лицо человека, хоть и немолодого, но пока ещё лишь вступающего в лучшую пору жизни.

Лучшая пора жизни начиналась с нынешней ночи, после которой вертихвостка Фортуна, наконец, подстелится под упорного домогателя и расставит перед ним свои толстые ляги. Ибо ум и воля превозмогают любое противление стихий и даже многократные коварства удачи.

Уж он ли не являл чудеса прилежания, изобретательности, отваги, чтоб достичь счастия? Иные с достоинствами тысячекратно меньшими возносились до небес, а много ль преуспел в жизни Автоном Зеркалов?

В немолодые свои годы, когда пора бы уже наслаждаться довольством, властью и богатством, носится по службе высунув язык, всяк день опасаясь впасть в немилость у грозного князь-кесаря. Пусть увенчан чином, соответственным армейскому генералу. Пусть многие страшатся и лебезят. Пусть близок к средоточию государственной воли. Но при том положение зыбкое, и настоящего богатства как не было, так и нету. А ведь что такое богатство?

Это не сундуки, набитые златом, и не каменные палаты. Это высшее благо, доступное смертному, великая милость Божья.

Господь любое событие и явление, даже любую телесную потребность для бедняка обращает в испытание и муку, а для богача – в радость и приятствие.

Взять тот же голод. Обычный бедолага сотрёт руки до кровавых мозолей, чтоб сунуть в брюхо мякинную краюху и запить её кислым квасом, а человек богатый без трудов лакомится лучшими яствами.

Или холод. Один трясётся в драпом зипунишке, лишь бы не околеть, а другой стуже рад – можно две иль три богатых шубы одна поверх другой нацепить.

Или плотская нужда. Голодранец на баб глазеет и слюни роняет, а если какая и согласится с ним пойти, то разве самая лядащая; к богатею же первые красавицы сами липнут.

Даже болеется и умирается достаточному человеку не так, как нищеброду. На мягкой перине, да с заботливыми лекарями, да под плач и вой. Попы как надо его отпоют, свечей хоть тыщу поставят, молебнов поминальных сколько надо поназакажут. А от молений, как нас учит святая церковь, даже грешной душе на том свете полагается снисхождение.

Бедняку всё на свете добывается страдно, причём остаётся лишь всякая паршь, ибо наилучшее само к богатому бежит, да кланяется: возьми меня, батюшко, яви милость.

Только надо понимать и помнить, что у нас в России одного богатства для счастья недостаточно. Без власти оно стоит немногого. Сегодня есть, а завтра отберут.

Подлинное богатство на Руси – власть. Ромодановский вот против князя Гагарина или купцов Строгановых голь перекатная, а поди-ка сравни. Плюнет он, и не станет их. А скажет про что-нибудь: хочу это, и принесут ему, да поблагодарят, что взял. Теперь у нас кто ближе к государственному кормилу, у того и счастье. А если уж сумел сие кормило в свои руки ухватить, то будешь на Руси и царь, и Бог.

Сего солнцеподобного счастья Автоном Львович желал не столь и не толь ради себя, а ради единственного своего сына, драгоценнейшего из обитателей Земли.

* * *

Другого такого отрока на свете нет и никогда не бывало – в этом отец нисколько не сомневался. А как же иначе? Сын Автонома Зеркалова, не чей-нибудь.

Мальчик дорого достался, трудно рос, да и ныне с ним нелегко, но ни на какого другого сына, пускай самого почтительного и разумного, Зеркалов своего Петюшу не променял бы. Вообще ни на что бы не променял, даже на венец царя всеземного и всенебесного.

Лекарь-немец Брандт, умная голова, десять лет назад, осмотрев чудного мальчугана, сказал: раз он молчит и не хочет говорить словами, пусть говорит картинками, лишь бы в себе не заперся, а то потом уже не вытащим. Совет был мудр. Антоном Львович нанял своему ненаглядному сынишке учителей: псковского богомаза и художника-фламандца. Первому платил по четыре с половиной копейки, за урок, второму по рублю.