– Я не исключаю, – твердо произнесла Натали. Выудила из сумочки конверт. – Вы спрашивали, какой он, мой Луи. – Она рассыпала по столу десяток фотографий. – Вот, смотрите. У меня их сотни. Это лишь малая часть.
Я рассматривал фотографии, а она рассказывала. Про увлечения Луи, и как необыкновенно устроена его голова, и как он любит животных, и обожает аэропланы, и еще книжки про всяких героев. Меня это тронуло. В глазах мальчика чувствовалась пытливость, жажда познания. На большинстве снимков Луи был один – видимо, щелкала Натали. Но одно фото поразило меня особенно – где они были сняты вдвоем: Натали держит на руках спеленатого Луи, он еще совсем кроха. Глаза у матери грустные, измученные и немного испуганные, словно уже тогда ей приходилось защищать свое дитя от невидимой опасности. И я подумал, как непохоже это на фотографии моей Софи с нашими дочерями. Софи тоже уставала, но лучилась восторгом, эйфорией, светилась от счастья и гордости. Мне попалась фотография трехлетнего Луи: улыбка по указке фотографа, а нога в гипсе – упал с дерева.
Самые поздние фотографии мадам Дракс оставила напоследок.
– Я долго не могла собраться с силами и отдать их в проявку, – объяснила она. – Слишком больно. Фотографировал Пьер, в тот день, когда… – Она запнулась. – Короче, в Оверни.
И вот Луи сидит на подстилке спиной к матери, а она обвивает его руками. На переднем плане – именинный пирог. Девять свечек. Счастье.
Натали рассказала, что по роду своей работы Пьер часто отсутствовал. И ей было одиноко. Очень хотелось работать – в Париже она изучала историю искусств и успела поработать в галереях, – но Луи требовал слишком много сил.
– Луи без конца болел и ранился. На нем словно проклятие лежало. Говорят, молния не попадает дважды в одно место. В Луи она попадала все время.
Я вспомнил, что Филипп подозревал у мальчика эпилепсию.
– Мне бы хотелось подробнее узнать про все несчастные случаи, – сказал я. – Ноэль просила у вас старые выписки? Мне хотелось бы их просмотреть, узнать, в каких больницах он лежал, кто его лечил, если вы помните фамилии. Меня просто бесит, что до сих пор нет централизованной системы. Все устраивают секреты бог весть из чего.
Натали непонимающе посмотрела на меня, потом словно встрепенулась.
– Да, конечно. – И я вдруг понял: она знает, что ее сын может умереть, знает об этом так же определенно, как я или Филипп Мёнье. Чтобы отвлечь ее – и себя, поскольку я такое признавать не люблю, – я заговорил о том, как мы будем лечить Луи: массаж, водные процедуры, физиотерапия, чтобы мышцы не атрофировались. Физические упражнения два раза в неделю.
– Упражнения все любят. Замечательный способ общения, сами увидите. Родственники – особенно братья и сестры – хохочут как ненормальные. Это их всех как будто освобождает. Они даже смешное начинают видеть. Просто удивительно.
– Особенно если учесть, что ничего смешного нет? – криво улыбнулась Натали. Меня смутила ее прямолинейность, ее перепады настроения.
– Я не верю в пессимизм, – сказал я. (Сколько раз мне приходилось это говорить, и каждый раз меня корежит.) – Надежда – главная составляющая лечебного процесса.
– Но я ведь понимаю, как все плохо. – Сухо, устало, монотонно. Невозможно представить, как она смеется. Словно атрофировались мышцы, которые отвечают за улыбку. – Что бы с ним ни случилось, я буду рядом. Я пройду с ним до самого конца. Но я кое-что хотела спросить. Я понимаю, что все пациенты разные, зависит от травмы и все такое… Но вот мне интересно… – Она замолкла на секунду, взглянула на меня, и в глазах ее, кажется, мелькнула наконец искорка надежды. Или страх? – Если мой сын очнется, насколько вероятно, что он будет помнить о трагедии?
Очнется? Вопрос абсурден, если учитывать прогноз, но от меня требовалась тактичность.
– Если пациент выходит из комы, нас меньше всего волнует, до какой степени он что-то помнит или не помнит. Невозможно предсказать, в каком состоянии будет память. В любом случае – послушайте, я знаю о вашей трагедии. Я говорил с Филиппом Мёнье. И с детективом Шарвийфор.
– И что они вам сказали? – спросила Натали. Мы оба помолчали; я внимательно ее разглядывал. В лице дергался крошечный мускул – я это уже видел, – но ни малейшего дискомфорта при имени Филиппа.
– Ну… Что произошло. Несчастный случай. Я ведь не знал. И мне очень жаль. Но, раз такие обстоятельства, ему ведь лучше забыть, так?
– Совершенно верно, – ответила Натали. – Я не хочу, чтобы он помнил. Пусть лучше у него сотрется память, чем он переживет все это заново. А вам сказали, что я главная подозреваемая? Вы представляете, каково это?
– С трудом. Но у них такой порядок, не принимайте близко к сердцу. И вы до сих пор… – Я хотел спросить о муже, но она оборвала меня на полуслове, разволновавшись:
– Я видела, как он падал. Я видела его лицо, когда он… – Она умолкла, глубоко вздохнула, полная решимости договорить. – Он не просто падал. Он ударялся о склон, отскакивал и снова летел вниз, а потом… Я думала, это никогда не кончится.