Девять месяцев

Меня удивило, что у всех детей разный плач. До того как у меня родился собственный ребенок, я была уверена, что у всех детей одинаковые голоса. Теперь я поняла, что они такие же разные, как снежинки или отпечатки пальцев. Я посмотрела влажными глазами на колыбельку, где спал мой ребенок. Я только один раз слышала, как он плакал, когда его взвешивали сразу же после рождения. С тех пор он безмятежно спал, но я знала, что если он проснется и заплачет среди ночи, я узнаю его нежный голос сразу. Для меня ни один детский голос не звучал так сладко, они были слишком резкими, как у птенцов. Но голос моего ребенка вызывал во мне такие чувства, о которых я прежде и не догадывалась. Это была смесь бессознательной любви, гордости и облегчения оттого, что все в порядке и боль наконец ушла. Но превыше всего было чувство ответственности, чувство, что, если понадобится, у меня будет сил не меньше, чем у супергероя, чтобы защитить моего ребенка. Стоило мне только увидеть, как проходящая мимо женщина с любопытством заглядывает в детскую кроватку моего малыша, как я еле сдерживала себя, чтобы не оттолкнуть ее от двери и не закричать: «Оставь нас в покое!» Хотя на самом деле я была такая вялая, что вряд ли бы поднялась с постели, не было сил даже ходить в туалет.

В девять часов вечера в тот день я наконец родила. Большую часть я помню смутно, это был какой-то сплошной кошмар. Воспоминания превратились в набор застывших кадров, которые отпечатались в мозгу за то время, когда я периодически открывала глаза. Так как в основном они оставались закрытыми.

Я помню, как кричала на медсестру: «Что значит слишком поздно?» — когда она сказала, что уже слишком поздно вводить обезболивающее. Мне почти перестали давать дышать кислородом, хотя на той стадии родов это было то же самое, что принимать аспирин, когда тебе отрубили голову.

Я помню, как уткнулась головой в колени Мэгги и кричала, умоляя ее «прекратить этот ужас», когда мне сказали, что ребенок повернут неправильно и придется вытаскивать его вакуумным методом. Казалось, что боль время от времени отключает мое сознание и я не воспринимаю реальность происходящего.

Я помню, как пыталась разглядеть полузакрытыми глазами лицо человека, которого вызвали, чтобы сделать мне кесарево сечение. Я в шоке таращила на него глаза, когда он зашел, весь укутанный в прозрачный пластик. На голове у него была шапочка для душа, фартук до щиколоток и, самое страшное, — резиновые ботинки. Он выглядел как пришелец из фильма ужасов.

Я помню, как мои ноги пристегнули к тем самым петлям, над которыми мы с Мэгги смеялись. Я так тряслась, что металлические крепления звенели, и доктор попросил акушерку держать меня.

Но самое сильное впечатление, которое, я уверена, останется со мной до конца жизни, это момент, когда ребенка вытащили прямо из меня и положили мне на живот. Я помню ощущение его тепла и веса, когда наша кожа соприкоснулась. Я сразу пришла в себя от облегчения и помню, как акушерка спросила нежно: «Холли, ты видишь, кто это?» Наверное, газ из маски перемешался с послеродовым обезболивающим, которое мне ввели, и на минуту я рассмеялась. Я так смеялась, будто в жизни не слышала ничего смешнее. Мне показалось, что я на телеигре и ведущий спрашивает меня, улыбаясь: «Вы можете сказать, кто это?» — в то время, как на моем животе лежит маленькое розовое существо.

— Это девочка, — сказала я громко, с изумлением глядя на гениталии.

— Холли, это мальчик, — вмешалась Мэгги, тряся меня за плечо, чтобы я пришла в себя.

— Да, мальчик, — поправилась я, понимая, что все время ошибалась, но мне было все равно, я не испытала ни малейшего разочарования.

Потом я обняла всех, акушерок, доктора, педиатра, и крепче всех — Мэгги, у которой было красное опухшее лицо. Она плакала, и я была тронута, что кто-то, так мало интересующийся детьми, был доведен до слез происходящим.

Когда нас оставили одних в палате и я умылась, Мэгги сказала:

— Это было увлекательно, Холли. Очень страшно, но очень увлекательно. Я не знаю, как благодарить тебя за то, что ты позволила мне разделить с тобой эти ощущения.

Мы снова обнялись.

Она не хотела уходить, но акушерка сказала, что меня переводят в другое отделение до завтрашнего утра, а там Мэгги находиться не разрешено. Она обещала обзвонить всех и стоять у дверей утром, когда меня привезут обратно, чтобы рассказать об их реакции.

Я не верила, что наконец-то смогу немного отдохнуть. Воспоминания о родах, мысли о Томе, переживания о ребенке, лежащем рядом со мной, не давали уснуть.

Утром оказалось, что жизнь в отделении начинается с первыми лучами солнца. Мамы ходили туда-сюда по коридору напротив моей двери, таская подгузники, стаканы с водой, звоня по телефону. Я не вставала с постели всю ночь, а когда попыталась, выяснилось, что у меня затекло и болит все тело. Я почувствовала, как ноют наложенные швы, и мне было страшно идти в туалет. Едва я села на кровати, как из меня полилась кровь. Я посмотрела вниз и, к своему ужасу, поняла, что простыня насквозь пропиталась кровью.