Девять

Ослепительно зеленый свет вспыхнул перед глазами, выжигая собой его собственное лицо на мягкой погребальной подушке, волна оглушительно-химической вони ударила в спину вслед за негромким хлопком…

* * *

Я начинаю чувствовать его приближение задолго до пробуждения, когда в смутные видения выпитых мною жизней вторгаются червоточины пустоты, разрастающиеся в стремительные воронки. Ткань сна распадается, расползается волокнами ветхого савана, и его острые когти вонзаются в подбрюшье. Я мог бы закричать, но иссохшие легкие никогда не наполняются воздухом, а диафрагма уже разорвана мощными челюстями. И когда я, наконец, обретаю способность двигаться, пробудившись окончательно, меня на самом деле уже нет — он выгрыз ломкие, как осенний лист внутренности, заполнив бархатистую темноту вместилища моего истлевшего сознания собой.

Я — это он.

Голод.

Тысячу лет, может быть, больше…

Только голод.

Его жестокие спазмы стремительно сокращают мои окаменевшие в неподвижности мышцы, его жадное чутьё ведёт меня по темным улицам к месту очередного кормления, природу которого мне нечем понять, или вспомнить, как нечем понять странное умирание чужой крови во мне, перетекающее в путаные сны об охотниках. Сначала это были кошмары. Теперь — надежда. Её несбыточную горечь я успеваю ощутить прежде, чем Голод выгонит меня в мир живых.

Кирпичные стены, мокрый асфальт, свет редких фонарей, роняющий свою бледность в сточные канавы, чердачная пыль висит под крышей мутным облаком, подвальная плесень развешана по трубам клочьями грязно-коричневого утеплителя, стремительный воздух, ударяющий в грудь плотным комом, немой рот, распяленный и уже захлебнувшийся криком, стекленеющие глаза и восхитительная в пульсирующей плотности артерия.

Горячий, соленый поток уносится прочь в бурлящие чернотой воронки, усмиряя их бешеное вращение, постепенно истончаясь в алые переплетающиеся нити моего нового, сыто засыпающего сознания, предтечу следующего сна крови, креста и осины, в котором я вновь ищу свою единственную боль и проклятие, чтобы убить.

Убить голод.

Девять

рассказ

9

«Мой милый, милый»…

8

Она повесилась голой. В одном чулке с подвязкой, что только усиливало впечатление полной обнаженности мертвого тела. Бледная, как брюхо дохлой рыбы, кожа. Дорожка на подбритом лобке, казалась черной.

«…Ты даже не представляешь, как это хорошо — определенность. Полное понимание того, чего ты хочешь на самом деле. Я поняла это, наконец»…

Плечи опустились, руки висели вдоль тела, скрюченные пальцы касались бедер. Ноги немного раздвинуты, голени и стена за ними испачканы темными потеками.

7

«…И все мои метания, которыми я причиняла тебе боль, были на самом деле лишь извилистой дорожкой к тебе и к этому кристально чистому пониманию — чувству, от которого слезы наворачиваются на глаза»…

Она немного отяжелела в бедрах. Тени внизу живота лежали иначе, чем он помнил, и сам живот с оплывшим черным глазом пупка выглядел дряблым. Грудь обвисла двумя печальными восковыми мешочками с темными донцами сосков. Только веселый дельфинчик, сине-розовый, вытатуированный на животе, внизу, справа, остался таким же игривым.

6

«…Я хочу быть с тобой. Я не смогла тебя убедить в этом, да и нельзя никого убедить. Можно только почувствовать… понять как-то и простить. Есть какая-то прелесть в том, что нельзя никого заставить, принудить сделать это. Подтолкнуть к пониманию… Люди такие странные»…

Лица почти не видно. Спутанные волосы свисали на глаза, прикрывая одутловатое, сине-багровое… Язык, невероятно длинный, фиолетовый вывалился из перекошенного рта. Исцарапанная шея вытянулась, складки кожи собрались под челюстями.

5

«…Не важно. Ты останешься со мной навсегда… теперь…

Так хорошо…»

Лерка повесилась на фоне темного пятна, оставшегося от картины на обоях в легкомысленный, бирюзовый цветочек. Мозг пульсировал, вбирая детали, словно ему становилось тесно в черепе, глаза ломило. Письмо, обжигавшее пальцы, выпало из руки на пол…

4

Она всегда была кошкой, той самой, которая сама по себе. И всегда жила так, словно все девять жизней были в ее полном распоряжении, снедаемая болезненной тягой к саморазрушению.

3

Он любил? Да, черт возьми! Но часть его с куда большим восторгом отзывалась на Леркин зов самоуничтожения, подобно моряку, очарованному пением сирен.

2

Он хотел уйти за ней в никуда!.. Но не мог…

1

Он только потакал ей…

0

Она шла к нему: распухшая, синяя, в гротескном теперь чулке с розовой подвязкой. Обрывок шнура болтался в потемневшей ложбинке на груди, к которой он так часто склонялся для поцелуя. Волосы все так же спадали ей на лицо, превратившееся в черную маску, на которой сверкал налитый кровью глаз. Лерка улыбалась напомаженными губами и, кажется, пыталась что-то сказать, но едва зубы ее разжимались, как распухший язык вываливался на подбородок. Она принималась заталкивать его обратно суетливыми движениями пальцев с обломанными ногтями, и не сходящая с лица улыбка делалась виноватой. И все же он услышал это…

«Ты останешься со мной навсегда… теперь…

Так хорошо»…

* * *