Девять

– Далее. Вам угодно было пригласить поэта-романтика лорда Байрона. Не хочу никого разочаровывать, но пригласили вы Джорджа Гордона Байрона, циника и весьма тщеславного глуповатого господина, к тому же падкого на светские удовольствия и лесть. О каком достоинстве вы говорите? Всю тоску по достоинству он выплеснул в свои гениальные произведения. Вам следовало бы пригласить не лорда Байрона, а Чайльд-Гарольда, если вы понимаете, о чем я. Далеко не каждый творец в жизни соответствовал тем критериям, за которые он ратовал в творчестве. Уважать его как художника – это одно, а как человека – это иное. Вертер застрелился, а Гете, сын зажиточного бюргера, нет. Кого вы в результате пригласили? Рассудительного господина министра? Рад за вас. Темы Данте и Беатриче я даже касаться не буду: это романтично до неприличия. Сплошной сироп. Хотя с этой любовью все так запутано… Знаю по себе. Ладно, Бог с ней, с Беатриче. Алигьери гигант, и точка на этом.

Что получается в результате, г. Платон?

Вы заставляете меня, и, смею надеяться не только меня, вы заставляете нас, как вы изволили выразиться, «недостойным поведением» протестовать против попыток спутать нас с нашими персонажами. Только избранные из избранных живут так, как пишут, и пишут так, как живут. (Под сказанным я разумею следующее: достойно личности пишут и так же достойно живут.)

– Mein Gott! Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет! – изрек Иоганн Вольфганг, умудрившийся развернуться сразу ко всем присутствующим своим патрицианским профилем.

– Вот именно! Целомудренна та, которой никто не домогался, – вставил свой эрудированный пятачок вездесущий граф.

– Суха теория? Отнюдь! – горячо возразил я. – Теория – это жизнь. Сегодня если и зеленеет древо жизни, то лишь потому, что оплодотворено оно теорией. Нет ничего практичнее хорошей теории. Нет ничего жизнеспособнее хорошей теории. Теория – входит в состав культуры; древо жизни совокупно с мыслящим тростником – это дремучая натура. Так вот противопоставление натуры и культуры сегодня методологически неверно…

– Те-те-те… Договорились до того, что перестали различать автора и героя! Что же, по-вашему, Шекспир и леди Макбет – едино суть?? Гомер и Одиссей – одна сатана?

– Вы хотите сказать, что не являетесь автором бессмертной «Одиссеи»?

– Никак не могу привыкнуть к вашей лживой диалектике! Скажешь одно – тебя тут же обвинят в другом!

– Александр Сергеевич! Вам угодно утверждать, что вы и Онегин суть разные лица. Но не может же человек, у которого в душе нет ни капли онегинского, создать своего героя! Я же читал ваши письма жене!

– Не тебе, не тебе – а имени твоему. Не Пушкин, а Онегин в Пушкине – вот кого вы желали бы видеть пред своими сонными очами, если так понятнее. Вот кому адресованы ваши упреки. Мифу!

Отсюда следует: статус мероприятия – чествовать элиту элит – явно не соответствует (по разным причинам) составу участников вышеупомянутого мероприятия. Элиту элит пригласить на вечеринку практически невозможно даже во сне, вот что самое печальное. Это даже утопичнее, нежели создать «идеальное государство».

Засим я готов откланяться, упомянув, однако же, последнее.

Кто таков Платон Скарабеев? Это даже не Уильям Шекспир. Имя сего театрального господина хоть связано с Гамлетом. А с чем связано ваше имя? С нелепостью «Платонов – Невтонов»? Скажу вам как поэт: Платон для уха русского влечет цепочку малоприятных и малоприличных ассоциаций. Судите сами: Платон – питон, планктон, понтон, бульон, моветон… A propo: зачем же читать письма, адресованные не вам?

– Но ваше глубоко личное я нахожу и в «Онегине»! Наверное, я по Пушкину судил обо всех классиках. Типичная методологическая ошибка…

– Ох, уже эти идеалисты… Я же эфиоп, явно не эталон. Впрочем, от русского Платона можно кое-чего ожидать.

– У меня к вам просьба, – сказал я, торопясь.

– Какая? Не уверен, что все, о чем вы просите, следует исполнять. Обещать ничего не буду. Но я выслушаю вас. Поспешите. Публика на нерве.

– Поставьте на скатерти ваш автограф. Подлинный.

– Зачем?

– Давайте рассудим здраво. Вас же нет. И меня нет. И ничего этого под луной также не было. И быть не могло. Чего вам стоит? На нет и суда нет.

Он улыбнулся и взял в руки уже опробованное стило.

– Вот здесь, между профилями казненных и профилями милых дам, будьте любезны…

Он, наконец, внимательно и без пренебрежения взглянул на меня и решительно поставил размашистый автограф, пробубнив себе под нос:

– Однако вы большой жук, Скарабеев…

А внизу, ближе к бахроме, приписал:

«Платон не так прост, как помнилось Гомеру слепому.

И всех он еще удивит; но я его первым заметил».

Тут я проснулся (полная луна, отпрянув от окна, сместилась на противоположную сторону неба) – и прямо-таки расплакался от злости. У меня ведь было пару каверзных вопросов к Гомеру и Шекспиру. Они – я уверен! – в точности знали, кому выгодно было взвалить на них бремя авторства. В течение веков быть великими анонимами. Великий никто, написавший великое ничто. Мне их было жалко, о зависти не могло быть и речи. Чему завидовать?