Девяностые (июль 2008)

Дефолт. Правительство Кириенко отправлено в отставку. Ельцин рекомендует Черномырдина. Коммунисты дважды голосуют против, телекамеры фиксируют думское табло: «Решение не принято» - и Черномырдина, постукивающего, как в театре, пальцами по перилам правительственной ложи. На лице Черномырдина - контролируемое отчаяние. Явлинский предлагает кандидатуру Примакова. Против голосует единственная фракция - ЛДПР. «Решение принято», - загорается на табло. Примаков выходит на трибуну говорить речь: «Я фокусы… Я не фокусник…» Говорят, что после заседания министр печати Лесин встретил главу ЛДПР Жириновского в длинном коридоре бывшего Госплана. «Что же вы голосовали не как все?» - спросил флегматичный Лесин. Жириновский собрал пальцы правой руки в щепоть, поднес к лицу Лесина, мелко пошевелил пальцами. «Меня не проинструктировали», - сказал он и удалился по коридору.

Говорили, что он не расстается с мобильным телефоном даже на трибуне. Чтобы в последний момент перед выступлением прочесть эсэмэску о том, занесли или нет. От этого будет зависеть пафос его выступления и, соответственно, исход голосования фракции. Якобы он лично в годы эмбарго распределял квоты на иракскую нефть, летал договариваться с Саддамом Хусейном. Когда в 2005-м «Эхо Москвы» поинтересовалось у Жириновского, что он думает о слухах про иракские взятки, он, можно сказать, вспылил: «Я в глаза этих денег не видел! Ни одного цента! Те, кто говорят, что я брал взятки, пусть покажут доказательства, пусть покажут расписки!» Можно сказать, вспылил - потому что не вспылил: это было сказано в обычной для него взвинченной тональности. Примаков олицетворял дружбу с иракским режимом академически авторитетную, основанную на традиции и неторопливой основательности, Жириновский играл в благородную народную ненависть. Примаков не любил публики, Жириновский повсюду искал ее. Примаков играл в А. И. Микояна и Карибский кризис, Жириновский создал доселе не существовавший в природе тип бесноватого диктора советского телевидения, произносящего постмодернистские тексты. Он начал произносить их в самом начале 90-х, над ним сначала смеялись, потом его боялись и ненавидели. Итоги думских выборов 1993 года интеллигентные люди обсуждали даже в метро - настолько страшно им было. Всерьез ждали четвертой волны эмиграции, арестов и расстрелов, которые последуют сразу же после въезда Жириновского в Кремль. В телевизоре круглосуточно сидели политические аналитики, которые, наподобие срочно созванного консилиума врачей, придумывали, как хотя бы отсрочить верную гибель демократии. Жириновский тем временем орал на депутатов Европарламента: «Вот вы все здесь сидите! Вы бы в Бухенвальде сидели, если б не мы!» И никто не вытащил из телевизионных запасников старые, кажется, конца 80-х годов, кадры, на которых Жириновский говорит журналистке: «Ругайте меня, ругайте! Называйте меня Гитлером, Пиночетом. Если вы будете меня ругать, вы мне очень поможете. Только не хвалите, пожалуйста!»

Так Владимир Вольфович сделался санитаром леса. Зажигательными своими речами он оттягивал на себя косматый протестный электорат и топил все его чаяния в деятельном продуктивном красноречии.

Бескорыстные российские публицисты окрестили это модным тогда словом «постмодернизм».

Впрочем, к постмодернизму двигалась сама страна, без всякой помощи Жириновского, своим особым путем, о котором так любят говорить. Процесс пошел. Речи Владимира Вольфовича все меньше внушали страх и ненависть, из них пропало зловещее содержание, осталась лишь гротескная оболочка. Вынужденный как-то поддерживать наличие тока в электрических проводах, Жириновский пытался укрепить эту оболочку, но становилось смешно, а быть слишком смешным он себе позволить не мог. Он старался быть серьезным. В середине 90-х он запел, выпустил диск. Это было всерьез. Публично выражал недовольство собственной куклой из программы «Куклы»: «Я не выгляжу так, это во-первых. И во-вторых, я так не говорю». Все смеялись, а он был серьезен - он действительно так не говорил, репризу «Однозначно!» придумал актер во время записи одной из программ, и эта реприза прилипла к кукле, а потом и к самому Жириновскому.