Девчонки, я приехал!

Надинька села в кресло возле печки, натянула на застывшие мокрые ноги плед и закрыла глаза.

Агаша посмотрела на неё и вздохнула.

Девушка была хорошенькой и какой-то… воздушной, словно умела летать. Она выросла рыжеволосой, хотя маленькой была совсем беленькая, как одуванчик. Кожа бледная, как у всех рыжеволосых, на висках под лёгкими янтарными волосами просвечивали голубые жилки — нелегко ей дались последние месяцы, вон как исхудала! И пальчики тоненькие-тоненькие. Когда Надинька за рояль садилась, Агаша всегда изумлялась, как такие тоненькие пальчики могут играть такую… могучую музыку. Это Рахманинов, объясняла Надинька, но Агаша всё равно не понимала.

— Если не хочешь ванну, иди обедать, — приказала Агаша сердито. От жалости она всегда сердилась.

— Мне никто не звонил, Агаша?

— Никто нам не звонил, и ноги обуй, я тапочки вон поставила. На плите погрела.

— Ты вещи начала собирать?

— Начала, — помедлив, сказала Агаша. — Во втором этаже, считай, всё собрано. А за первый не принималась ещё.

Она вернулась на кухню, развесила мокрую одежду и помешала в сковородке картошку, которая пахла упоительно.

— Надинька, — из кухни громко сказала она, — ты бы попросила в институте-то своём, чтоб за нами полуторку прислали! Или к Павлу Егоровичу в завод позвонила! Мы не управимся.

— Я попрошу, Агаша. Почему же мне никто не звонил?..

— Потому что всем известно, что мы с дачи съезжаем!

— Да нет, я сказала, что пока можно звонить.

— Кому сказала-то?

— Серёже, — выговорила Надинька отчётливо. — А то ты не знаешь кому!

— Да шут с ним, с Серёжей твоим! Давай ужинать садись, остынет!..

Волоча за собой плед, Надинька стала подниматься по лестнице. Агаша сняла картошку с огня, прислушалась и покачала головой. В светёлки у девочки… теперь разор. Со стен всё снято, бельё и постельные принадлежности, кроме одной подушки и одеяла, увязаны в узлы, на кровати распахнутый чемодан, куда ещё только предстоит сложить одежду.

…Ох, грехи наши тяжкие…

Сверху не доносилось ни звука, а потом Надинька спустилась — в шерстяных носках и тёплом отцовском халате. Беленькая шейка жалобно выглядывала из широких стёганых отворотов синего бархата.

Надинька боком присела к столу, на своё место. У каждого в семье было своё место, и обе по привычке садились «правильно».

— Вот поедим, — Надинька отщипнула хлеба, макнула в соль и стала жевать, — и будем дальше собираться. Да, Агаша?..

— Да я без тебя соберусь, ты за уроки садись и спать, тебе вставать ни свет ни заря! Холодно в поезде-то?..

И в школу, и потом в институт Надиньку всегда возила машина Павла Егоровича, на поезде ей непривычно, да и обидеть могут, она вон какая… другая, приметная, словно девушка из трофейного фильма!..

— А я городскую квартиру совсем не помню, — призналась Надинька и ещё отломила хлеба. — Ты помнишь?..

Агаша поставила перед ней тарелку жареной картошки и — отдельно — маринованных белых грибов с луком и маслом.

— Так я днями была на квартире-то, Надинька, — напомнила она, пристраиваясь на «своё» место. — Всё там по-прежнему, как было, так и осталось. Я дворничиху попросила, она мне поможет окна и полы перемыть. Ничего, ничего.

— Я на вечерний переведусь, — сказала Надинька. Она ела бесшумно и жадно, как голодная кошка. — Работать пойду. Получку буду приносить. Ты меня только не бросай, Агаша.

— Что это ты удумала? Работать и я могу, мне всего сорок лет! Тебе учиться мама с папой велели, так и учись! А я в людях всегда заработок найду, стирка-уборка всем нужны.

— Нет, Агаша, — твёрдо сказала Надинька. — Я тоже должна работать.

— Институт — вот твоя работа!

— А сколько там народу, в нашей квартире?

Агаша вздохнула.

— Кроме нас, три семьи всего. Один военный с железной дороги, с женой и мамашей, ну, детишек трое. Потом евреи, она полная такая, приветливая, в музыкальной школе, а он бухгалтером где-то на Симоновке, в автозаводе, что ли, и мальчонка ихний. Инвалид безногий, до войны плотником был, а как ноги оторвало, в артели рукавицы шьёт. Ну, выпивает маленько, конечно, шумит, жену гоняет. Да ты не страшись, Надинька, освоимся. Всё ж не война, слава те господи.

— Да, да, — быстро сказала девушка. — Не война.

…Почему же всё-таки не позвонил Серёжа? Должен был звонить и вот… не позвонил. Как бы ей хотелось, чтоб он оказался рядом! Посмотрел в глаза, взял за руку, выслушал. Ах, как ей нужно, чтобы Серёжа её выслушал!..

Такая беда у неё случилась. Как дальше жить? Как справляться?

Хорошо, Агаша рядом, а вдруг с той тоже что-нибудь приключится и Надинька останется совсем-совсем одна?..

Глаза у девушки налились слезами, она шмыгнула носом и отвернулась, чтоб Агаша не заметила, но та увидела, конечно.

— Ты поплачь, — сказала тихо. — Слёзы душу омывают. А ты даже на похоронах не заплакала, всё себя держала!

— Если я заплачу, то, наверное, умру, Агаша.

— Будет глупости болтать!

— И мама, — словно про себя продолжала девушка. — Зачем она умерла? Она же вернулась живой! Я так помню, как она вернулась, Агаша!

— Да как же тебе не помнить, ты уж большая была, восемь лет.