Детство Иисуса

– Я знаю. Давид рассказал мне. Давид говорит, что он своего настоящего отца никогда не видел. Он также говорит, – тут она поворачивается к Инес, – что вы ему не настоящая мать. Давайте прежде всего обсудим эти его убеждения. Потому что, хоть здесь могут быть задействованы и органические факторы, – дислексия, к примеру, – у меня есть предположение, что беспокойное поведение Давида в классе происходит от невнятной для ребенка семейной ситуации, от неопределенности, кто он и откуда взялся.

Они с Инес переглядываются.

– Вы произнесли слово «настоящий», – говорит он. – Вы утверждаете, что мы не истинные мать и отец. Что именно вы подразумеваете под настоящим? Разумеется, есть такое понятие как переоценивание биологического.

Сеньора Очоа поджимает губы, качает головой.

– Давайте не слишком вдаваться в теорию. Лучше сосредоточимся на опыте и понимании настоящего у Давида. Настоящее, предположила бы я, – то, чего Давиду не хватает в жизни. Опыт недостатка настоящего включает и отсутствие настоящих родителей. У Давида нет в жизни якоря. Отсюда и его уход в мир фантазий, где он чувствует себя более полновластно.

– Но у него есть якорь, – говорит Инес. – Я его якорь. Я люблю его. Я люблю его больше всего на свете. И он это знает.

Сеньора Очоа кивает.

– Да, знает, разумеется. Он сказал мне, как сильно вы его любите, – как сильно его любите вы оба. Ваша благая воля делает его счастливым, и он ответно чувствует громадную благую волю по отношению к вам. И тем не менее чего-то не хватает, чего-то, что ни благая воля, ни любовь не могут восполнить. Потому что, хоть положительное эмоциональное окружение очень значимо, его недостаточно. Именно этот недостаток, недостаток настоящего родительского присутствия, я и пригласила вас обсудить. Почему? – спросите вы. Потому что, отвечу я, чувствуется, что трудности обучения у Давида происходят от растерянности перед действительностью, из которой исчезли его настоящие родители и в которую он прибыл неведомо как.

– Давид прибыл на судне, как и все остальные, – возражает он. – С корабля в лагерь, из лагеря в Новиллу. Никто из нас не знает ничего большего о своем происхождении. Мы все очищены от воспоминаний – более-менее. Что такого особенного в случае с Давидом? И как это связано с его чтением и письмом, с его проблемами в классе? Вы помянули дислексию. У Давида дислексия?

– Я помянула дислексию как возможную причину. Я его на дислексию не проверяла. Но если она действительно есть, я думаю, это дополнительный фактор. Возвращаясь к вашему основному вопросу: нет, я бы сказала, что особенное в случае с Давидом в том, что он чувствует себя особенным, даже необычайным. Конечно же, он не необычайный. А вопрос его особости давайте пока на время отложим, а попытаемся все втроем посмотреть на мир его глазами, не навязывая ему наше видение. Давид хочет знать, кто он на самом деле есть, но получает уклончивые ответы вроде: «В каком смысле “на самом деле”?» – или: «Ни у кого из нас нет личной истории, она вся отчищена». Можно ли винить его в том, что он ощущает отчаяние и протест, а затем уходит в свой личный мир, где волен сам выдумывать ответы?

– Вы хотите сказать, что нечитаемые страницы, которые он пишет у сеньора Леона, – истории о том, откуда он родом?

– И да, и нет. Это истории для него самого, а не для нас. Поэтому он и пишет их на личном языке.

– Откуда вы знаете, если не можете прочитать? Он вам их переводил?

– Сеньор, для того, чтобы наши отношения с Давидом развивались, важно, чтобы он мог на меня полагаться – что я не разглашу, о чем мы разговариваем. Даже ребенок имеет право на маленькие тайны. Но из разговоров с Давидом, да, я полагаю, он считает, что пишет истории о себе и своем истинном происхождении. И он скрывает это от вас обоих, чтобы вас не расстраивать.

– И каково же его истинное происхождение? Откуда он, по его мнению, происходит?

– Не так-то просто это объяснить. Но все упирается в некое письмо. Он говорит о письме, в котором есть имена его истинных родителей. Он говорит, что вы, сеньор, об этом письме знаете. Это правда?

– Письме от кого?

– Он говорит, что, когда он сошел с судна, при нем было письмо.

– Ах то письмо! Нет, вы ошибаетесь, то письмо было утеряно еще до того, как мы сошли на берег. Оно потерялось в пути. Я его никогда не видел. Именно потому, что он потерял письмо, я взял на себя ответственность помочь ему найти его мать. Иначе он оказался бы беспомощен. Он до сих пор оставался бы в Бельстаре, между небом и землей.

Сеньора Очоа энергично что-то пишет у себя на планшете.

– Теперь перейдем, – говорит она, откладывая авторучку, – к практической проблеме поведения Давида в классе. К его нарушениям субординации. К неспособности осваивать программу. К последствиям такой неспособности – и нарушения субординации – для сеньора Леона и другим детям в классе.