– Так, даю десять минут. А потом пеняйте на себя, – ещё более грозно сообщаю я, вообще говоря, смутно представляя, какой именно экзекуции я собираюсь подвергнуть зловредных пылких влюблённых.
Сказав всё это, я демонстративно громко топаю вниз по лестнице, спускаюсь на два пролёта и останавливаюсь. Прислушалась. Тишина нарушается только стрекотом сверчка, который живёт где-то здесь, по легенде, со времён стояния на этом месте деревянных строений. И вдруг раздаётся негромкий лёгкий, но вполне отчётливо слышимый щелчок – поворачивается ключ в замочной скважине…
Есть!!!
Через минуту осторожно и тихо, как мышки, щурясь от яркого света, спускаются друг за дружкой четыре сладких парочки… Физии у всех наиглупейшие! Это надо видеть. Я отступаю в тень, они проходят мимо меня, пропускаю их на один пролёт и так же тихо иду за ними. Замыкает шествие Кузя в обнимку со своим кавалером.
Ага! Кажется, почувствовала, что сзади кто-то идёт, оглянулась, увидела меня и даже рот раскрыла… Делаю знак остановиться. Замирает с открытым ртом. Подхожу к ней, беру за руку – на запястье кровь.
– Что это?
Молчит.
– Я спрашиваю, что это?
– Так… – неопределённо пожимает плечами она.
– Признавайся немедленно, чью молодую жизнь загубила? – угрожающе шипела я.
– Ой, ну пря… – слабо возмущается она, пытаясь вырваться из моих цепких рук. – Ой, ну больно…
Держу ещё крепче, отворачиваю рукав рубашки… Господи боже мой! Какой кошмар… Веду под свет подслеповатой лампочки, разглядываю её руку. Теперь уже ясно видно: нарезка по телу – «Олег».
Сам Олег стоит поодаль и хмуро наблюдает за происходящим. Остальные уже успели благополучно смыться. На следующий день проверяю руки у всех – перед обедом. Обычно моют тщательно, закатав рукава до локтя. Мои же взбалмошные Ромео и Джульетты только пальчики в воде намочили и… шасть мимо меня!
Стойте-ка! Провею руки и у них – та же история! Вот такой садомазохизм… Искромсали друг другу кожу рук от запястья до локтя самым зверским образом – «увековечили», так сказать, имена возлюбленных. После обеда веду всех влюблённых в медпункт.
– А зачем? – упирается Кузя.
– Порезы обработать надо, а то гноиться начнут.
– Подумаешь…
Пугаю гангреной и даже ампутацией рук. Идут, хотя и неохотно. Кое-как удаётся наложить повязки. Назавтра всё поснимали и царапины расковыряли, и опять всё раскровянилось. Не дают никак ранкам зажить, черти влюблённые…
А через месяц новый способ увековечивания имён своих возлюбленных – наколки. Но беда в том, что «объект» менялся слишком часто, и тогда старую любовь буквально выжигали «калёным железом»: надпись густо посыпали марганцовкой, туго прибинтовывали присыпку и так оставляли на несколько дней, после чего на месте бывшей татуировки появлялась ужасная язва, которая заживала очень долго – иногда два-три месяца. А вот Олег не ликвидировал свою надпись даже после того, как она стала уже неактуальной. Он упорно расковыривал подживающие болячки, и делал это до тех пор, пока они не превратились в гнойники. И только тогда удалось его убедить сходить к хирургу, прочистить ранки и постоянно носить повязку, пока рука не заживёт.
Вот так, путём некоторого насилия и «малой крови», эпидемическая форма любовной озабоченности была преодолена. Прятаться от меня парочки перестали, лямурная лихорадка постепенно пошла на убыль – ночные вылазки больше не повторялись.
.. Как раз вскоре во время эпопеи с плановой «закладкой» в психиатрическую больницу случилась ещё одна «дикая страсть» – на этот раз с Лисой.
В той же больнице и в том же отделении, где лежала Лиса, лечился и некий Фрол, мальчишка лет пятнадцати. Попал он туда, как это часто бывает с «неуправляемыми» (на них обычно писали плохие характеристики их бывшие педагоги и воспитатели) детдомовскими и интернатовскими детьми, после расформирования детского учреждения для сирот. Детей, от которых «отбились» все другие детдома, обычно помещали на неопределённый срок в психушку.
Таким был и Фрол.
– Мне бутыля да бабёнку под бок – и кранты.