Десятый самозванец

— Понял, — кивнул Акундинов, порадовавшийся тому, что не бросил приятеля где-нибудь в Курске или Орле, как собирался. — А как там, во Франции? — поинтересовался он.

— Вино — дрянь. Кислое да шипучее. В нос шибает — вот и вся радость! А уж слабенькое, что наливочка бабская. С полведра нужно выпить, чтобы пьяным быть. Кормятся плохо. Простой народ похлебку варит на луковой шелухе да на черством хлебе, чтобы густо было, как клейстер.

— А бабы какие?

— Бабы… — задумался Костка. — Ты же знаешь, по бабам-то я не ходок. Но наши, что ихних баба пользовали, сказывали, что сильно вонючие. Зато — податливые, как курвы кабацкие.

— А чего так?

— Мыться они не ходят. Те, что побогаче, так морду тряпкой с уксусом винным оботрут, и все. А чтобы потом от них не разило, так они на себя духи да благовония льют. А те, что победнее, так и вообще никак. А в баню не ходят. Да и нет там никаких бань.

— Тьфу ты, — передернулся Тимофей. — Знал бы, что в Европах в баню не ходят, так и хрен бы туда поехал. Лучше бы мы в Сечь Запорожскую подались али вообще к туркам!

— К туркам! — чуть не завопил Конюхов. — Нет уж, нет уж. К туркам я не поеду!

— А чего так, — усмехнулся Акундинов. — Там, говорят, тепло. Груши-яблоки круглый год растут.

— Так они же в свою веру заставят перейти!

— Ну и что? — пренебрежительно оттопырил отвисшую нижнюю губу Тимоха. — Какая разница, какому богу молиться? Бог-то ведь, Он один!

— Не! — отмахнулся Костка. — Если в мусульманство идти, то ихняя вера пить запрещает. Ни вина, ни пива, ни меда…

— А, вон оно что! — засмеялся Акундинов, а потом успокоил приятеля: — Не дрейфь, писец, подьячим станешь!

— Станешь тут, — вздохнул Конюхов. — С тобой-то быстрее на плаху угодишь али на виселицу!

— Плевать. Все веселее, чем в постели подыхать. Али, — толкнул он друга, — в сугробе… Давай-ка решать, когда уходить-то отсюда станем?

— А как уходить-то? У нас же ни хрена нет. Тряпки вонючие да подштанники. Даже сапог, так и тех нет. Хозяин уже косится. Говорит, денег мол, нету, штанов нету. Будете задарма жрать, так скоро к войту вас поведу, грамоту писать, чтобы в каморники нас определить, пока долг не отдадим! Или пану Мехловскому, хозяину здешнему, отдадут в холопы.

— Одежда нам нужна, — решил Тимофей, словно бы и не слышал о долгах.

— Тут, в селе-то, лавчонка есть. Так ведь деньги нужны. А где их взять-то?

— Ну, кое-что у меня есть, — вдумчиво сказал Тимоха, шаря в подштанниках.

— Это-то и у меня есть, — по-дурацки ухмыльнулся Костка. — Только кому ты это продашь?

— Дурак, — беззлобно ответил Акундинов, вытаскивая… золотой угорский дукат.

— Откуда? — вытаращился Конюхов.

— Знаешь, как чувствовал… — задумчиво сказал Тимофей, подбрасывая монету. — На последней стоянке, в харчевне, мне чего-то рожа у хозяина не понравилась. Думал, а не наведет ли на нас кого? Дай, думаю, золотой-то успрячу. Ну а куда прятать? В сапог — так сапоги-то и снять могут. В одежу? Тоже самое. Ну а в подштанники-то редко кто лезет.

— Ну, голова! — поразился приятель. — А я-то, дурень, только одну денежку и спрятал — за щеку сунул, когда меня с седла-то стаскивали… Ну так что, в лавку-то идти?

— Вместе сходим, — решил Акундинов. — Тут ведь золота-то, может, и не видывали. Возьмут да и захотят опять ограбить. А вдвоем-то все спокойней…

В убогой лавчонке (она же — местный шинок) продавалось то, что крестьянами не изготавливалось, но требовалось в хозяйстве: глиняные крынки, стеклянные бутыли и бутылки, табак, соль. Лежало несколько топоров и кос, кованных городскими ремесленниками (крепкие хозяева предпочитали брать именно такие, а не грубые, из деревенской кузни). Тут же стояли чан с соленой селедкой и мешок с окаменевшими пряниками. «Втихаря» тут можно было прикупить запрещенные для продажи крестьянам порох и свинец и даже сторговать аркебузу (в два пуда весом!) времен Стефана Батория. В дальнем углу пылилась одежда. На нее-то, кроме моли, охотников не было. Лежали тут крестьянские портки, короткие господские штаны и даже казацкие шаровары. Можно выбрать хоть стрелецкий кафтан, хоть немецкий камзол, хоть кунтуш. Правда, то, что помоднее и поновее, было в каких-то подозрительных пятнах и дырках, как будто одежду неаккуратно отстирывали. Кто знает, может, где-то в чулане валяются штаны и кафтаны подьячих приказа Новой четверти?

Лавочник, степенный малоросс, принял золото с подозрением, даже скривился. Крестьяне за товары тащили ему шкуры и зерно. Но все-таки, попробовав дукат на зуб, покачал головой, подобрал подходящую одежду и выдал сдачу — десять талеров и целую горсть разнокалиберных медных монет, где польские коронные гроши уживались с немецкими пфеннигами и французскими солями.