Десятка

— Вообще не можем ничего? Так, да не так. В чем Кордик прав, так это в том, что, в самом деле, футбол — искусство массовое, да. Он, может, больше стоит, один иной вот только гол, чем все патриотические песни. Так я и думаю: что немцы там готовят? Большой чемпионат. Свои команды. Плюс венгры, плюс румыны, плюс Жоркин «Рух» и всякая другая шушера. А ну мы тоже выйдем? А ну пойдем чесать их всех и в хвост, и в гриву… и немцев таких, и немцев сяких. Ведь мы уж если выйдем, то точно станем всех чесать… ну как без этого? Мы ж по-другому не умеем. Кому понравится такое? Разве немцам? Что за такие будут победители они, хозяева, если мы их по всему полю распушили? Кто же поверит в силу их? Не знаю, что там будут у них за игроки — какие б ни были, но про себя, про вас я все наверное знаю, что мы за игроки. Народ у нас сейчас забит, зашуган, раздерган, разобщен, рассорен, друг дружку рвет и продает. Мрак, безразличие, безволие, признание силы немца. А ну мы в нашем человеке эту веру в непобедимость немца пошатнем? По-моему, уже не маленькое дело. Душа ведь человека как устроена? Ей инстинктивно, я вам так скажу, потребно тянуться к всякой складности, к любой гармонии, да… ты дай ей музыку, дай песню, дай игру, ногами спой свободу и победу, тогда она воспрянет, захочет смыть с себя, с родной земли всю эту слизь. Разве не так? Наша игра ведь что такое есть — единство неразрывное, как целое мы сила, порознь пропадем. Вот, значит, впору и задуматься: вместо того чтоб есть друг друга, а не пора ли помогать друг другу? Дать людям праздник, зрелище, немного приподнять и приподняться вот самим над этим мраком — что, разве мало? Я считаю, нет. Вполне достойная задача.

— Я, батя, уже за, — тряхнул обритой головой Кукубенко. — На то, чтоб фрицам зад надрать, я завсегда готов. А, Клим? Закрутим Гансам позвонки?

— Вон Кордик про знамена говорил, — продолжил в ту же точку Свиридовский бить. — Что мы, мол, будем от лица хлебозавода и как бы безо всякой идеи выходить. А разве это так? Все ж знают, кто мы есть, откуда, где родились, где живем, с кем воевали, все. Мы даже не советские, мы — плоть от плоти своей земли. На поле — та же самая война, только без крови. Да и без крови ли? Как там все обернется — кто же знает?

— Да, немцы точно за такое по головке не погладят, — сказал Капустин. — Мы ж все равно, ребят, как мертвые, без разницы. Откажемся играть — прибьют или уморят, а выйдем бить их и побьем — исход какой же будет? Тот же самый. Тогда хоть погуляем славно напоследок, покажем фрицам класс, какого не видали, а там и в пекло уже можно не зазря.

— И я, и я согласен!

— А что же Клим молчит? Ты че смурной такой-то, Клим? Какие есть сомнения?

— Да об условиях улучшения контракта думаю. Не мало ли мы с Кордика спросили.

— Ну ты даешь! Чего ж тебе еще? Не околеем — и на том спасибо.

— Усиленный паек с него хочу потребовать.

— Чего?

— А мой паек — не хлеб и не тушенка. Железное мне знание необходимо, что человек один родной от немца ни за что не пострадает. Вот аусвайс необходим, железная бумажка, прям броня. Другое имя. Я, братцы, не один и за себя не отвечаю. Вас не могу просить, чтоб все свое решение ставили в зависимость от одного меня, но сам играть не буду без такого договора. Девчонка у меня, девчонка! Что немцы делают с еврейской нацией, вы знаете. Ее отца убили на глазах, она сама стояла перед ямой. Вот только чудом и жива, ты понимаешь, чудом, вот на вершок левее пуля бы, и все. Сейчас ее скрываю все, скрываю, но вечно так не может… из города мне надо ее во что бы то ни стало, в деревню к тетке, в самую вот глушь. Ну, поняли? Жить, жить она должна, такая у меня обязанность.

— А что? Достойная цена, — за шею Клима Кукубенко взял. — И правильно, считаю, Клим, ты перед Кордиком давай этот вопрос ребром, он, думаю, еще и не такое может. А мы все как один за это дело встанем. Что, братцы, встанем за такое дело? Команду хочешь — хорошо, но только ты и нам уж сделай одолжение.

9.