Десять прогулок по Васильевскому

Школа была двухклассная. Но в каждом классе учились по два года. Кроме занятий рукоделием, здесь преподавали литературу, основы математики, географии, истории. Первый выпуск (с учетом двух лет, проведенных в доходном доме Елисеева на Пятой линии) состоялся в 1897 году. А в 1913-м школа отмечала свое десятилетие. В праздничной речи школьный священник Павел Данилов сказал тогда: «Честь и слава тебе, наш великан, колосс, стоящий на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Ты – наша альма-матер. И память о тебе будет вечно жить в сердцах тех, кому школа дала возможность честным образом зарабатывать насущный хлеб».

И сегодня стоит елисеевский «великан» на углу Четвертой линии и Среднего проспекта. Теперь это – гимназия. А в послевоенные годы здесь размещалась 24-я мужская средняя школа имени Ивана Андреевича Крылова. В отличии от «тридцатки»,– в которой учился я и где добрая четверть учеников была детдомовцами,– те, кто ходил в 24-ю были, что называется, и лицом почище и одеты поприличней. У нас говорили, что это от того, что в 24-й преподают латынь, готовят будущих интеллигентов. А мы называли «будущих» – сюничками. И при случае слегка поколачивали их.

Впрочем, я был хорошо знаком с одним из сюничек. В Василеостровском Доме пионеров мы с ним часто играли в одних и тех же шахматных турнирах, а, кроме того, я не раз сиживал с ним за доской у него дома. Квалификация у нас была тогда одинаковая: где-то на уровне 2-й категории.

Сережа – так звали моего знакомого – жил в доме №23 по Среднему проспекту, построенном в 1908 году архитектором Василием Шаубом. Добротный модерн, с изящным эркером, смотрящим как раз на 24-ю школу. В этом эркере мы и играли в шахматы. Он был полупустой в отличии от соседней огромной комнаты тесно заставленной по периметру старинной мебелью. Я помню длинный шкаф и книги, выглядывающие сквозь стекло своими золочеными корешками. Было в шкафу и полное собрание сочинений Брема. Предмет давних моих вожделений, после того, как я однажды получил для прочтения от своей тети, единственный имевшийся у нее том «Жизни животных».

Обычно мы играли до определенного часа. Но однажды завершили партию несколько раньше. Сережа сказал, что на сегодня хватит; а я, видя, что есть еще в запасе полчаса, попросил его дать мне полистать какой-нибудь из томов Брема. Кроличья с большими черными глазами мордочка Сережи выразила некоторое нетерпение. Он быстро вышел из эркера и тут же вернулся с книгой: «Листай скорей, а то родители обедать собираются…»

Как же я был потрясен, обнаружив, что это тот же том, который давала мне и моя тетя. Бывают ведь такие нелепые совпадения!.. Когда я вошел в комнату, чтобы сообщить, что этот том уже однажды прочитан мною, Сережа уже сидел за обеденным столом, и его мама разливала по тарелкам суп. «Ну, прочитан, значит прочитан», – как-то особо нажимая на слово «прочитан», сказала Сережина мама и впереди меня направилась в прихожую: «Всего доброго, мальчик!..»

Я испытал тогда великую обиду: «Надо же выставили так, будто я к ним на обед напрашивался…». А ведь по сути дела – это я понимаю сегодня – то, что мне показалось однозначно грубым, было всего лишь эгоистичное желание сохранить устоявшийся порядок интеллигентной семьи, которому может помешать присутствие постороннего человека. Ну, да ладно – об этом… Во всяком случае, больше я в гостях у Сережи не бывал…

А вот в эркер шаубовского дома вглядывался неоднократно… Как-то я прочитал один рассказ. Не помню автора. От имени мальчика в нем шла речь о том, как во время блокады его родные меняли на хлеб и какие-то другие продукты, хранившиеся в семье еще с XIX века картины русских и зарубежных художников. Наконец, осталась всего лишь одна картина. Она являлась особенно ценной в домашней коллекции живописи. И даже не потому, что была написана замечательным английским художником Ульямом Тёрнером, а скорее потому, что с нею были связаны какие-то семейные предания. Картину сохраняли, что называется до последнего вздоха. И все-таки, когда этот последний блокадный вздох стал совсем близким, картину в обмен на мешок мерзлой картошки увез на саночках человек в меховых доспехах...

Сегодня я могу ошибаться в деталях и сюжетных поворотах этого очень давно прочитанного мною рассказа, но не в них суть. Уже спустя лет пятнадцать после окончания войны, проходя по четной стороне Среднего проспекта, ставший взрослым, бывший блокадный мальчик увидел в одном из окон эркера углового, выходящего на Пятую линию, дома знакомую с детства картину Тёрнера. На ней все так же в фантастическом сплетении ярких красок летел навстречу закатному солнцу парусный корабль…