Десант в настоящее

Один звонок по телефону. Хотя, кто его знает? Что-то в последнее время у них то бензина нет, то лётчик запил, а ещё чаще ни бензина, ни лётчика, ни вертолёта одновременно.

— Он такой же, как и я! — очнулся незнакомец.

— Да, — глубокомысленно вздохнул я. — Все мы люди…

— Но он — не я!

— Точно! — я всё ещё пытался втянуть "гостя" в беседу. — Человек человеку — рознь.

— У него всё моё! — торопясь высказаться, давясь, глотая окончания слов, заныл, заскулил бедняга: — Куртка, штаны…

— Чумпель, — сказал я.

Человек вздрогнул. Пошарил рядом с собой и достал мою "кастрюлю".

— Нет, — авторитетно заявил он. — Это не чумпель. Остяки его делают из трёх полос бересты. А это берёза. И концы неправильно загнуты…

— Неплохо, — одобрил я его речь. — А кто такие "остяки"?

— Местные, — он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. — Далеко отсюда.

Это замечание не отличалось логикой.

— Но они, как и мы, в парме?

Он повернул ко мне голову. "Лет тридцать, — подумал я. — Не больше". Его голый череп отсвечивал красными сполохами костра, и почему-то сильно меня тревожил, не давал сосредоточиться.

"Куда они подевали свои волосы? Этот парень, не похож на инфицированного. Слабоумие только в парламентах заразно. Да и не слыхал я что-то о таких инфекциях, чтобы выпадали волосы…"

— Парма — это леса. Непроходимые леса от горизонта до горизонта, завалы, — пояснил незнакомец. — А мы на болоте. Здесь эта местность называется "согра".

— Согра? — ну, вот: Шеф блеснул эрудицией, а мне отдуваться! — Точно, мы в согре! Мы у костра в согре! Я — Отто. А ты?

Он крепко задумался, потом согласился:

— Верно, мы в согре.

— Кто в согре?

— Мы, — простодушно ответил он, глядя мимо костра.

— Как тебя зовут? — рискнул напрямик спросить я.

— Василий.

Не так уж он и плох. Только длинно это как-то.

— Я тебя Иваном буду называть. Всех русских "иванами" зовут. И ты будешь Иваном. Не возражаешь?

Василий молчал.

— Вот и славно. Чем занимаешься, Иван?

Он долго молчал. Но едва я потерял надежду на ответ, вдруг ответил:

— Кажется, я толмач Божьей милостью.

— "Кажется"? И что это значит?

— Думаю, что могу объясниться с кем угодно, независимо от языка…

— Переводчик? — уточнил я.

Он даже скривился. Очень хороший признак.

— Нет, — не согласился Василий. — Переводчик переводит с незнакомого языка на знакомый. А мне не нужно знать язык, я чувствую, что ты говоришь.

— Как же можно понять, о чём идёт речь, если не знаешь языка, на котором говорят? — и я перешёл на сложную смесь джукун с камбари, на этом наречии говорят в верховьях Ликвалы: — Когда Солнце взойдёт в твоей жизни в последний раз. Когда звёзды придут к тебе, чтобы проститься с тобой навсегда. Когда, закрыв глаза, у тебя не хватит сил, чтобы ещё раз их открыть, Ты вспомнишь своих женщин и горько пожалеешь…

Я скосил глаза на Василия. Он смотрел на меня и слушал так, как, наверное, будет слушать меломан с двадцатилетним стажем незнакомую песню "Битлз".

— … что никогда не сможешь больше их любить, — закончил он на том же наречии.

Он не просто понял! Он растягивал дифтонги так, будто это он, а не я, провёл в саванне Африки долгих четыре года. Это его, а не меня выхаживала чёрная до синевы, согнутая не годами — столетиями, престарелая т'Камала. Это ему до рассвета танцевала Наимбви, обучая языку самым приятным из всех возможных способов.

Я смотрел на него, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перекреститься.

— Велики дела Твои, Господи, — вырвалось у меня.

Передо мной сидел гений.

Если бы кто рассказал, я бы ни за что не поверил. Потому что такого не может быть. Я не верю в совпадения: минуту назад он даже не догадывался о существовании этого наречия. В тех краях три-четыре дня перехода, и тебя перестают понимать. И, пока не вернёшься в ставшее родным селение, и в самом деле становишься "немцом": немым, глухим и беспомощным.

Но он не просто понял язык. Он уловил суть песни, её ритм, и абсолютно точно, без всяких приближений, воспроизвёл заключительную строчку припева.

— Ты ведь немец, да? — он улыбался мне.

Глаза теперь были ясными, мимика и жесты приветливыми и дружелюбными.

— Да, чёрт подери! — я не решился спорить, — я — немец.

— Но не из Германии, — уверенно сказал он. — Скажи ещё что ни будь.

— А ведь я о тебе слышал, Иван. Это ты тот самый миллионер-полиглот, которому я консервированные лимоны нёс?

— Консервированные лимоны? — он нахмурился. Учитывая отсутствие бровей, выражение лица совершенно не соответствовало удивлённым интонациям: — Точно! — он захлопал в ладоши. — Австрия. Верно? Небольшой городок, нанизанный на автостраду, на высоком холме замок, нет, древняя крепость. Да и не холм, пожалуй, — гора. Река, мосты…

Я с ужасом ждал, что он назовёт мой родной Грац, но он обмяк, опустил плечи и сощурился на тлеющие угли угасающего костра. Мне вдруг стало холодно. Что судьба с нами вытворяет?! Всего десять часов назад я был отцом семейства и владельцем океанской яхты, дрейфующей у берегов Австралии. А теперь сижу с полусумасшедшим гением и участвую в лингвистических изысканиях на открытом воздухе. Без яхты и без семьи…