Десант стоит насмерть. Операция «Багратион»

— Ошалел, что ли?! — закричала перепуганная Райка. — Вот я господину фельдфебелю пожалуюсь…

Полицай, продолжая целиться, сделал два неловких шага навстречу, захохотал.

— Пьяный в сраку, — пробормотала Райка. — Миш, да ты кати-то быстрее.

Райка колотила в калитку, потом в оконное стекло застучала. Мелькнуло за окном пятно размытого лица, потом звякнул засов калитки:

— С ума сошла, Раиса. В такой-то день, — «дядька» в накинутом на нательную рубашку кожухе аж приседал от страха.

— Так договаривались же, — заикнулась окончательно побледневшая Райка.

— Так кто ж знал… тикайте скорее, — «дядька» пытался захлопнуть калитку.

— Да как мы пойдем, пустые? — Райка уцепилась за калитку. — Я ж не отмажусь. Нагрузи чем…

— Ах, чтоб вас… — Хозяин заковылял к сараю…

Мешок с трудом взвалили на тележку — он мазался белесой липкостью.

— И второй давай, — распорядилась Райка. — Деньги сейчас…

— Да какие деньги?! Потом отдашь. Вчера дома обыскивали, утром опять улицу обшаривали. Жиды недобитые разбегаются, так их ловят и по новой стреляют. Два дня как их в овинах у оврага позакрывали, гетто уж пустое, так все равно бегают и бегают. — Хозяин выталкивал за калитку девушку и Михася, и так с трудом волокущих второй мешок. — Через Рукреницу идти не вздумайте, там жидов и копают. Да тикайте, дурны головы…

Михась, не все понявший, впрягся в перекладину тележки, перепуганная Райка пинком подправила поклажу.

— Угораздило же…

С окраины долетел неслаженный винтовочный залп, потом захлопали торопливые, словно догоняющие выстрелы.

Райка судорожно перекрестилась:

— Не дай бог! Не, нас не тронут. Нету такого приказа…

Тяжело поскрипывали колеса — тележка с трудом набирала ход. Впереди, у проулка, что уводил к колючим кольям гетто, треснул выстрел. Райка вздрогнула:

— Обойдем. Они там упившиеся, не ровен час, стрельнут наугад для смеха. Сворачивай. К тем немцам у поста вывернем, они знакомые, пропустят…

Михась попытался развернуть потяжелевшую тележку, Райка забежала вперед, ухватилась, помогая повернуть. Вкатились между заборов: узкий проезд уводил от рынка в сторону мастерских. Можно будет на соседнюю улочку выбраться…

— Господи, ты боже мой, — сказала вдруг Райка и встала столбом.

Михась хотел выругаться — толкать и разгонять тележку по новой было тяжко. Но тоже увидел.

На тропке, меж побуревших крапивных стеблей, топтался ребенок. Лет трех, может, четырех. Почти голый, в голубых испачканных трусиках. Волосы, похожие на черно-серую мочалку, лицо чумазое. Плачет…

До того дня Михась и не думал, что можно плакать молча.

— Господи, ты боже мой, — повторила Райка.

Ребенок посмотрел на тележку, на людей, повернулся и побежал по тропке. Споткнулся, пополз прочь, да так и замер. Только попка в порванных трусах дергалась в судорогах беззвучного плача.

Райка высморкалась в пальцы, стряхнула на забор и сказала:

— Ты, Миш, иди к дядьке. Ты белобрысый, упросишь, он переночевать позволит.

— Не позволит. Ссыт он. Да и не управишься ты одна.

— Вдвоем управимся, что ль? Застрелят, совсем как дурачков. Что я твоей мамке скажу?

— Ты давай думай, что делать. Говорить потом будем.

Райка кивнула, шагнула к ребенку:

— Эй, Цыпа, ты тихонько сидеть можешь?

Ребенок — Михась так и не был уверен, что это девочка, пополз прочь, но тут же уткнулся лицом в землю.

— Ты эти жидовские штучки брось, — строго сказала Райка и подхватила малую на руки. — Слушаться будешь? В мешок тебя посадим, покатим отсюда. А ты замрешь, как камешек, и сидишь тихо. Так? Или ой как худо нам будет, ой каких марципанов отвесят. Поняла?

Райка вытирала грязную мордаху еврейки углом своей косынки, а малая все плакала и кивала, кивала, кивала…

Когда отсыпали в подзаборную крапиву крахмал, по улице прокатила машина: тупорылый немецкий грузовик. Под тентом невнятно ругались или командовали. Не понять вовсе — песий язык.

— Вот я не думала, что под забором сдохну, — сказала Райка и попыталась улыбнуться.

В мешке оставили треть сыпучего, сверху посадили Цыпу.

— Замрешь. Чтоб как камешек, — строго напомнила Райка и завязала мешок.

Такого страху Михась потом, в разведках, блокадах, под минами в болоте, да и вообще нигде и никогда не испытывал. Черт его знает, может, от неожиданности, а может, вовсе еще сопляком в ту первую осень был.

Постукивали ободья колес, лежала неподвижно Цыпа, может, уже и вовсе задохшаяся под непомерной тяжестью верхнего мешка. Трещал очередной залп у оврага, потом постукивали, добивая еще живых, выстрелы, болтала Райка, рассказывала о Минске, где улицы «как луга широтою», где «всё, небось, разбомбили, но что-то непременно и осталось». Толкал неровную тележку и старался слушать Михась. Потом Райка попросила глянуть, ровно ли губы подмазала…