Держись от меня подальше (СИ)

Я ещё минут пять переживала на эту тему, вздыхала, прижимала к волнующе вздымающейся груди (ха-ха, да нет, конечно, моя грудь осталась недвижима, всё же всколыхнуть то, чего особо-то и нет, не всякому Копперфильду дано, а уж мне так тем более) заломленные скорбно руки, потом вспомнила о Шере и теперь мои мысли стали откровенно странными.

Олли тут же покинул территорию моего мысленного аэродрома, где дореволюционными кукурузниками мысли, выстроившись в «кубанскую этажерку», с жизнеутверждающими надписями, типа «не ссы, подруга, Тёма просто ещё спит», «Артёмка телефон посеял — он тот ещё балбес, ему можно», «Артём боится», летая по небу моего сознания, сбивали вражеских лётчиков с не менее жизнеутверждающими надписями: «да ну нужна ты своему Охренчику, как корове седло», «нефиг ушами хлопать, слоняра, ещё взлетишь», «вот тебе кляп — заткни фонтан неуёмной фантазии» ещё на подлёте.

Воздушные бои шли быстро, экспрессивно, катастрофично, захватывающе и несколько грустно. Я бы могла так весь день проваляться в ожидании его звонка, но даже не знала, что я ему скажу.

Всё же решив, что солнце не зря так нещадно слепит глаза, я, повернув голову, наконец-то, заметила её — Соню, от неожиданности перепугалась и, ойкнув, низверглась с кровати прямо на пятую точку, заработав на мягком месте бонусом дополнительный синяк.

Даже руку не подаст, исчадие глубин подземных. Но моей сестрёнке было явно не до моего феерического полёта и на моё скомканное приветствие она не повелась. Сестрёнка сидела на своей кровати, не шелохнувшись, и как зомби таранила меня затуманенным взглядом глаз, не спавших всю ночь, красных и маниакальных. На её лбу пролегали недетские морщины, спутанные волосы трансформировались в самое настоящее воронье гнездо, а под глазами темнели неизменные спутники трудолюбивой заводчанки — круги — таким образом её организм выставил табличку о своём закрытии на срочный ремонт.

Если бы я обладала способностью к чтению мыслей, о чём в последнее время я стала задумываться частенько, то могла узнать, о чём думает сиё неугомонное создание и почему сейчас оно мрачно. И тогда меня собакой Баскервилей загрызло бы чувство вины на радость Сонечке. И на радость Шеру, наверное, ведь тогда ему не пришлось бы объясняться со мной, решать судьбу наших дальнейших отношений, строить нашу ячейку в социуме. Это пугало меня, а уж его и подавно. Но мысли читать я не умела.

Я невольно вновь вернулась к размышлениям о Шере.

Соня вылезать из транса не торопилась. В её мозгу дикими скакунами с погоняющими их есаулами из степей проскакивали события прошедшей недели.

Три слова: я тебя люблю. Луну дарю.

У меня в руках цветы — приди к фонарю[1]

Примерно такими словами в шутливой форме, но с некой обречённой преданностью её ежедневно преследовал Оливер Басс, изрядно капая на нервы с первого свидания в морге. Она видела в нём превосходного человека, доброго, милого, пушистого, в точности как её полоумная сестричка, — её раздражало это до тошноты. Но он запал ей в душу и заставлял чувствовать себя рядом с ним не такой уж и дурой.

Хотя дурой она никогда не была, и Оливер это прекрасно видел. Он, будучи человеком проницательным, многое подмечал, ничему не удивлялся и вёл себя с ней всегда достойно и уважительно.

А ещё он кучами закидывал её сообщениями, иногда глупыми, детскими, которыми впору обмениваться восьмиклашкам, впервые помутившимся разумом, такими, как это перед сном:

«наипрекраснейших»

«удивительных»

«завораживающих»

«замечательных»

«незабываемых»

«таинственных»

«необычайных»

«шоколадных»

«сказочных»

«красивых»

«сладких»

«нежных»

«милых»

«СНОВ!»

Ещё чаще он закидывал её муками своей музы — потугами гениального рифмованного бреда собственного сочинения, а порою, его сообщения носили более глубокий характер, и он присылал строчки из классических произведений, невольно угадывая те, которые были нежно любимы Соней:

«Я твой король Любви — единственный король,

Который, может быть, заслуживает власти!»[2]

Конкретно в этих строках Соня, кроме его вездесущей любви, которую Олли пытался пропихнуть во все отверстия, попадаемые в поле его видимости, ничего и не замечала, но Артём Охренчик, знающий брата как свои двадцать пальцев, не задумываясь, отметил бы «хорошую мину при великолепной игре» и поднял бы его имя в турнирной таблице на самый топ, а сам в который раз усмехнулся бы себе под нос и подивился поразительной схожести Оливера на самого Сирано, страдальца и паяца. Но кроме Шера, находившего в произведении себе аналогию — Ле Бре, друга Сирано, такое мог предположить лишь дикий любитель фантастики, так как о натуре братца кроме него не знал никто. Соня о струнах его души была не осведомлена, а если бы была, ей это не понравилось бы абсолютно.