Держи удар!

— Все хорошо! — дядя Илья похлопал Костика по плечу, но, видя подавленность юнца, добавил: — Тут так же, как и при любом ударе — терпи и молчи. Тогда это быстро пройдет. Не болтай в уме все эти… Не вспоминай. Через полчасика “нерва” успокоится, тогда и обдумаешь.

— Да, я… — начал было Костя, но запнулся и безвольно опустился на стул. Удары обыкновенно лишали его сил, он слабел духом, слабел телом, и ватные ноги не держали его.

— Терпи! Главное — не оправдывайся и не жалуйся. Что приходит — то и наше, а оправдания делают нас слабыми, принимай как есть, — и он всучил Косте пачку бумаг со схемами. — Разберись в этой проводке и придумай, как можно сделать проще.

Костя разложил схемы на столе и уставился на них невидящим взором: “Предохранитель, реле, масса. А здесь… Зубарь, мотоцикл, пощечина”.

Косте нелегко давались скандалы — одна из горьких разновидностей ударов. Он чувствовал себя совершенно беззащитным перед взрослыми мужиками. Если бы папа был рядом, если бы он был. Но он… Он выводил свою фуру от лобового столкновения, соскочил с трассы и… Он принял самый крепкий удар, какие только бывают. И погиб, конечно. Но, если его воскресить, посадить за руль и опять пустить автобус ему в лоб, он бы еще раз соскочил с дороги, и еще раз влепился в опору моста, и еще раз погиб бы. Просто такой характер, удары никогда не ломали его духа. Противоударный он был.

Вспомнив об отце, Костя отогнал тревогу и обиду и углубился в схемы: “Гальванический элемент, лампа, сопротивление. Я виноват — мне и отвечать”.

***

Вечером, когда мысль успокоилась и в уме уже “прижилась” благородная по-своему и твердая тишина, Костя обрел некоторое странное спокойствие. Не такое, которое бывает при оправдании — вина его, ничего не скажешь. А другое. Взрослое. С виной, которая есть, но которую удалось принять без страха и оправдания. Что приходит, то и наше…

Однако, стоило тишине той утешить сердце, как обстоятельства вновь пустились в свою жестокую импровизацию — позвонил дядя Илья.

— Костян, тут такое дело, — он замолчал на мгновенье, пытаясь помягче сформулировать мысль. Но, не получилось. — Тебя уволили. Начальник тут разбушевался. Алло? Ты тут?

— Да, дядь Илья, — Костя почувствовал новую волну, мир вокруг будто помутнел и зашатался. Так бывало всякий раз во время внезапных ударов.

— Короче… И покраска за твой счет. Так что, увольнительных не будет, — дядя Илья вздохнул, но спохватился: — Помнишь, как держать удар? Не впускай в душу. Меня увольняли раз десять. Жена к другому ушла, пока лежал в реанимации. Да много всего было. А я знаю, что терпеть надо молча, поболит вначале и притихнет, занемеет, если в душу не пускать. Перетрепел — победил. Главное — в башке не болтай.

— Да, — согласился Костя и положил трубку.

Безработица, неустроенность и неудачливость. Это самый въедливый Костин страх, самая навязчивая его тревога, которая угрызала парня со дня отцовской смерти, со дня того удара — самого страшного и жестокого, какие только случаются.

А теперь будет трудно. И как тут не впускать в мысли, от которых зависит душа?

Костя уселся за письменный стол, положил голову на сложенные домиком руки и вслушался в собственные тревожные помыслы.

А они неслись сплошным потоком, будто пыль по ветру, они клубились, составляясь из привычных фраз и образов. И остановить их было невозможно. “Мама, лекарства, деньги”. Или другое: “Жениться, семья, обеспечить”. Или иное: “Неудачный, глупый, слабый”.

Впрочем, как выяснилось, хотя мысли и возникают сами собою, как деревья в лесу, но выбрать дерево — это уже задача лесника.

— Все хорошо, все хорошо, все хорошо, — затараторил Костя с принуждением то, что могло облегчить душу. Но душа не соглашалась, не верила. Противился и разум — уж какое тут хорошо?

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! — переменил Костик принудительную мысль, и почувствовал некоторое облегчение и угорячение сердца. Все же с молитвой терпеть куда легче.

Правда, хотя и опасается душа будущности, но болит о происшедшем. А потому молитва казалась ей горькой, жалостивой, а от того болезненной.

Косте снова припомнился отец и его любимое “славобожие”.

— Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу! — завопил Костя мысленно. И ум лихорадочно пустился выискивать что-то, за что можно прославить Бога, находясь на дне удара. Оказалось — есть за что, всегда есть за что.

Вскоре душа объялась неуместной с виду, но вполне “питательной” теплотой, которая заспорила с тревожностью настойчиво и обнадеживающе. — Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!