Держи марку! Делай деньги!

– Игорь, сейчас не время… – начал Мокриц.

– Я знавайт, что мне не положено поднимайтфя наверх, гофподин, но гофподин Клямф говорит, что он заканчивайт ф рифунком. Очень хорошо.

– О чем это он? – спросила Дора Гая. – Я и двух слов не поняла.

– О, внизу в совоку… в подвале ждет человек, который рисует по моей просьбе долларовую банкноту. Бумажные деньги, в общем.

– Серьезно? Я бы с удовольствием посмотрела.

– Правда?

Это было поистине потрясающе. Мокриц разглядывал эскизы лицевой и оборотной сторон банкноты. Под ослепительно-белыми Игоревыми лампами они выглядели насыщенными, как сливовый пирог, и более затейливыми, чем гномий контракт.

– Мы сделаем столько денег, – сказал он громко. – Потрясающая работа, Сы… господин Клямс!

– Я все же останусь Сычиком, – сказал художник беспокойно. – Главное-то в Дженкинсе.

– Ну конечно, – согласился Мокриц. – В округе, должно быть, десятки Сычиков. – Он перевел взгляд на Хьюберта, который влез на стремянку и с отчаянием рассматривал трубы.

– Как там дела, Хьюберт? – спросил Мокриц. – Деньги растекаются как и прежде, все в порядке?

– Что? Ах, все хорошо. Хорошо. Хорошо, – ответил Хьюберт и чуть не перевернул стремянку, торопясь слезть. Он посмотрел на Дору Гаю с выражением панической неуверенности.

– Это Дора Гая Ласска, Хьюберт, – сказал Мокриц на случай, если тот собирался удрать. – Моя невеста. Это женщина, – добавил он, видя беспокойство на его лице.

Дора Гая протянула ему руку.

– Здравствуй, Хьюберт, – сказала она.

Хьюберт уставился на нее.

– Можешь пожать ей руку, Хьюберт, – подсказал Мокриц осторожно. – Хьюберт экономист. Это как алхимик, только грязи меньше.

– Значит, ты разбираешься в том, как крутятся деньги, да, Хьюберт? – спросила Дора Гая, пожимая вялую руку.

Наконец к Хьюберту вернулся дар речи.

– Я сварил одну тысячу девяносто семь швов, – сказал он. – И выдул «закон убывающей доходности».

– Полагаю, ты такой единственный, – сказала Дора Гая.

Хьюберт просиял. Оказывается, ничего сложного!

– Мы все делаем правильно, между прочим! – сказал он.

– Я и не сомневаюсь, – ответила Дора Гая, пытаясь высвободить свою руку.

– Он может отследить каждый доллар в этом городе, представляешь? Возможности безграничны! Но, но, но, э, конечно, мы ничего не нарушаем!

– Рада слышать, Хьюберт, – сказала Дора Гая и потянула сильнее.

– Конечно, мы испытываем трудности роста! Но мы следим за всем с самым пристальным вниманием! Мы ничего не потеряли из-за того, что не закрыли клапан или что-нибудь такое!

– Как увлекательно! – Дора Гая уперлась свободной рукой в плечо Хьюберту и вырвала вторую руку из его хватки.

– Нам пора, Хьюберт, – сказал Мокриц. – А ты продолжай в том же духе. Я тобой очень горжусь.

– Правда? – удивился Хьюберт. – Господин Космо сказал, что я не в своем уме, и настаивал, чтобы тетя продала Хлюпер на лом!

– Типичное ограниченное старорежимное мышление, – сказал Мокриц. – На дворе Век Анчоуса! Будущее принадлежит таким, как ты, – тем, кто объяснит нам, как все устроено.

– Правда? – спросил Хьюберт.

– Помяни мои слова, – ответил Мокриц, решительно подталкивая Дору Гаю к выходу.

Когда они ушли, Хьюберт понюхал свою ладонь и содрогнулся.

– Они были хорошие люди, правда? – спросил он.

– Йа, гофподин.

Хьюберт посмотрел наверх, на блестящие журчащие трубки Хлюпера, послушно отражающие своим током и пульсацией круговорот денег в городе. Один-единственный удар может сотрясти мир. Чудовищная ответственность.

Игорь присоединился к нему. Они стояли в тишине, которую нарушал только плеск финансов.

– Что же мне делать, Игорь? – спросил Хьюберт.

– В давние времена у наф бывайт пофловица, – поведал Игорь.

– Что?

– Пофловица. У наф говоряйт: «Если ты не желайт монфтра, зачем ты дергайт за рычаг».

– Ты же не думаешь, что я сошел с ума, а, Игорь?

– Много великий люди фчитайт фумафшедшими, гофподин Хьюберт. Даже доктор Ханф Форворд называйт фумафшедший. Но я тебе так говорийт: мог ли фумафшедший фоздавайт революционный прифпофоблений для выемки живого мозга?

– С этим Хьюбертом все… в порядке? – спросила Дора Гая, когда они поднимались по мраморной лестнице туда, где ждал ужин.

– По меркам одержимых ученых, которые не видят солнечного света? – сказал Мокриц. – Вполне в порядке, я бы сказал.

– Но он вел себя так, как будто никогда прежде не видел женщины!

– Он просто не привык к вещам, к которым не прилагается инструкций, – ответил Мокриц.

– Хм. И почему только с мужчинами такое бывает? – спросила Дора Гая.

Работает на големов за крошечное жалованье, подумал Мокриц. Ради них закрывает глаза на вандализм и разбитые окна. Ночует в палатке под открытым небом и спорит с влиятельными людьми. Все ради големов. Но он ничего не сказал, потому что ознакомился с инструкцией.

Они поднялись на директорский этаж. Дора Гая принюхалась.

– Чувствуешь? – спросила она. – Бесподобно, не правда ли? От такого запаха и кролик захочет стать плотоядным!

– Баранья голова, – мрачно произнес Мокриц.