Державный плотник

– Что это? Монеты совсем незнакомые, таких я не видывал, – говорил Петр, рассматривая одну монету.

Ромодановский внимательно наблюдал за выражением лица царя.

– Город вычеканен довольно искусно.

– Точно, государь, искусно.

– Да это в Нарву палят.

– В Нарву и есть, государь.

– Да это и я тут вычеканен... моя персона и стать...

– Твоя, государь.

– Я на огонь протягиваю руки.

– Точно... греешься, государь.

Царь вгляделся в подпись на монете и прочел:

– «Бе же Петр стоя и греяся»...

Государь весело рассмеялся:

– Искусно, зело искусно! Это я руки грею у Нарвы... искусно!

Он перевернул монету и стал вглядываться. Ромодановский побледнел.

– А! – протянул государь уже другим голосом. – «И исшед вон, плакася горько», – прочел он, не отрывая глаз от монеты.

На этой ее стороне было изображено: русские бегут из-под Нарвы, а впереди всех – сам царь: он потерял шпагу, и шляпа с него свалилась.

– Откуда это? – сурово спросил Петр.

– Не наше, государь... от твоих супостатов, чаю... издевка, – несмело отвечал Ромодановский. – Не наша чекань.

– А как к тебе они попали?

– Подметом, государь... подметные они... Воры неведомые и ко мне подмет учинили, и к тебе, в твой государев двор.

– А кто поднял?

– Мои, государь, ребята, сыщики.

– Но кто дерзнул подметывать? – спросил царь.

– Какой ни есть неведомый вор, а може, и не один... Я вот и ищу их, государь, – говорил смущенно Ромодановский.

Он не мог себе простить, что до сих пор не напал на след дерзких подметчиков. Это была первая его неудача в сыскном деле. Срам какой! Всевидящий и всеслышащий князь-кесарь нагло одурачен! Под самые его ворота подкинули! И как же он драл подворотного караульного!

– Под землей сыщу и розыск учиню, – бормотал он.

– Это Карлово действо, его, его, – говорил царь.

– Больше некому, государь, – подтверждал князь-кесарь.

– За действо – действо; за Борькино Шереметево действо – Карлово действо... Это мне за Ливонию медаль, – говорил царь, все еще рассматривая монеты, – заслуженная медаль.

В это время Павлуша Ягужинский, исполнив одно личное поручение царя, вошел в комнату, где находился Петр с Ромодановским.

– Справил дело, Павел? – спросил царь.

– Справил, государь.

Ягужинский держал что-то зажатое в кулаке. Увидав на столе подметные медали, он с изумлением воскликнул:

– И у меня, государь, такая ж... Вот. – И он положил медаль на стол.

– Где взял? – спросил царь.

– Нашел, государь.

– Где?

– Под Фроловскими (ныне Спасскими) воротами.

– Давно поднял? – подступил к нему Ромодановский.

– Вот сейчас, когда возвращался в Кремль.

Князь-кесарь побагровел от гнева.

– Так воры здесь, – почти крикнул он, – все время были на Москве... Я боле недели их ищу... Того ради долго и не докладывал тебе, государь, про сию издевку.

Царь посмотрел на Ягужинского.

– Ты разглядел все тут? – спросил он, взяв одну медаль.

– Разглядел, государь, – смущенно отвечал молоденький денщик.

– И уразумел силу сего измышления?

– Уразумел, государь, – с вспыхнувшими щеками отвечал юноша. – Сила, значит, не берет, так хоть комаром в ухо льву жужжат.

Царь встал и подошел к висевшей на стене большой карте Швеции и балтийских побережий.

– Изрядно, изрядно, Борька, хвалю, – проговорил он, проводя рукой от устья Невы до Рогервика, видимо, возбужденный донесением Шереметева, – это теперь наше, и Петр «погреет еще руки» на ливонском костре, а токмо про кого потом скажут: «И исшед вон, плакася горько»?

2

Перенесемся же теперь на Балтийское побережье и познакомимся с молоденькой девушкой, которой суждено было связать свое скромное имя с грядущими судьбами России.

Под разоренным Везенбергом, который усердием «Борьки» Шереметева недавно был обращен в развалины, лагерем расположился, после взятия Мариенбурга, полк русского корпуса под командою полковника Балка.

Август 1702 года. Время стоит, сверх чаяния, жаркое. Полковые «портомои», или прачки, между которыми были и ливонские женщины, выстирав офицерское и солдатское белье, развешивают его на протянутых между кольями веревках для просушки. Одна из прачек, молодая бабенка с подоткнутым подолом и засученными рукавами, визгливым голосом тянет монотонную песню:

Ох-и-мой сердечный друг меня не любит.
Он поить-кормить меня, младешеньку, не хочет...

– Да и кому охота любить-та сороку бесхвостую, – ядовито подмигнул другим портомоям проходивший мимо солдатик.

– Ах ты, охальник! Шадровитая твоя рожа! – огрызнулась певунья.

Солдатик был сильно рябой, «шадровитый». Однако его ядовитое замечание лишило бабу охоты тянуть свою песню.

– Как же ты, Марта, говоришь про себя, я и в толк не возьму? – обратилась она к развешивавшей рядом с нею белье другой портомое, миловидной девушке лет семнадцати, с нежным румянцем на пухленьких щечках. – Ты и не девка и не молодуха, и замужня-то ты и не замужня.

– Да так, как я сказала, – улыбнулась девушка, – ни жена, ни девка.

В произношении ее был заметен нерусский акцент.

– Вот заганула загадку! – развела баба руками. – Хоть убей меня, не разганю... Да ты, може, тово, без венца?