Державный плотник

По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что "Богородица плачет"… Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у св. Софии, "своими глазыньками видел", передавали бабы, как с иконы Богородицы "в три ручья текли слезы".

- Так, мать моя, и льются, так и льются!

- А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел… Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не смогу…

- А ты б перекстилась, голубка.

- Кстилась, ягодка… А он, змий-ат, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла… А он как зашумит, зашумит! Я - глядь, а он в трубу, инда искры полетели.

- То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, - воет, воет!

- Ох, последни, последни денечки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!

Но нарвскому поражению положительно радовались попы и черная братия.

- Сказано бо в "Апокалипсисе", - ораторствовал отец казначей, почесывая все еще болевшую от царевой дубинки спину: "И видех, и се конь бледь, и седящий на нем, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвертой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными"…

- И птицами небесными, - добавил отец-эконом, - вон и ноне все еще летят туда птицы, - указал он на небо.

В это время за монастырской оградой послышалось:

А бу-бу-бу-бу-бу,

Сидит ворон на дубу,

Он играет во трубу…

- Вон и Панфилушка, человек Божий, про воронье поет, - пояснил отец эконом.

- А все-таки, отцы и братия, надоть сымать колокола, - сказал отец архимандрит.

Но едва услыхали об этом бабы, плач раздался по всему городу.

19

Мрачный сидит у себя князь-кесарь. Перед ним доверенный дьяк из приказа.

- Вон пишет из Новгорода сам, - вертит в руке князь-кесарь бумажку.

- Сам государь-батюшка? - любопытствует дьяк.

- Он!

- Ну-кося, батюшка-князь?..

- Пишет мне: "Пьяная рожа! Зверь! Долго ль тебе людей жечь? Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким…"

- Это то есть хмельным заниматься?

- Да, пьянствовать… "Перестань, пишет, знаться с Ивашкою Хмельницким: быть от него роже драной…"

- Ахти-ахти, горе какое! - испуганно говорит дьяк. - Как же это?

- Да как! Я вот и отписываю ему: "Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся…"

- Подлинно "в кровях омываемся", - покачал головою дьяк.

- "Ваше-то дело, - продолжал читать князь-кесарь, - на досуге стало держать знакомство с Ивашкою, а нам недосуг…"

- Так, так… По всяк день "в кровях омываемся", - продолжал качать головою дьяк. - Вот хуть бы сие дело, с Гришкою Талицким, во скольких кровях омывались мы!

- Побродим и еще в кровях… На сие дело и намекает он… А скольких еще придется нам парить в "бане немшенной и нетопленной" (так называли застенок).

- Многонько, батюшка князь.

- Так на завтрее мы с Божьей помощью и займемся, Онисимыч.

- Добро-ста, батюшка князь, - поклонился Онисимыч, мысленно повторяя: "Подлинно в кровях омываемся".

Итак, с утра "с Божьей помощью" и занялись.

В приказ позваны были сергиевский поп Амбросим да церкви Дмитрия Солунского дьякон Никита и объявили в един голос:

- Когда мы по указу блаженные памяти святейшего патриарха Андрияна обыскивали в своем сороку[60] вора Гришку Талицкого и пришли в дом попа Андрея, церкви Входа в Иерусалим, что в Китае у Тройцы, на рву, и попадья его Степанида нам говорила: не того ль де Гришки ищут, который к мужу моему хаживал и говорил у нас в дому: как-де я скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение, и казала тетрати руки его, Гришкиной.

Это та самая попадья Степанида, что первая открыла, по знакомству, Павлуше Ягужинскому о заговоре Талицкого и его преступных сочинениях.

Поставили и попадью пред очи князь-кесаря и Онисимыча.

- Тот Гришка, - смело затараторила попадья, ободренная в свое время Ягужинским, что царь-де не даст ее в обиду за донос, - тот Гришка в дом к моему мужу захаживал и, будучи у нас в доме, при муже и при мне великого государя антихристом называл, и какой-де он царь? Мучит сам. И про сына его, государева, про царевича говорил: не от доброго-де корения и отрасль недобрая, и как-де я с Москвы скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение.

Кончила попадья и платочком утерлась.

- Все? - спросил Ромодановский.

- Все… Я про то и денщику цареву Павлу сказывала и тетрати ему дала Гришкины… А денщик Павел мне знаем во с каких лет (попадья показала рукой не выше стола): коли просвирней была, просфорами ево, махонького, кармливала.

- Что же мне первому не сказала обо всем? - спросил князь-кесарь.

- Боялась тебя, батюшка-князь.

Попадью отпустили и ввели ее мужа.

Этот стал было запираться, но пытка вынудила признание.

- От того Гришки, слышав те слова про великого государя, - чуть слышно проговорил истязаемый, - не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да и страха ради, авось Гришка в тех словах запрется.

После попа Андрея, уведенного из застенка полуживым, ввели в "баню" запиравшегося кадашевца Феоктистку Константинова.