Держатель знака

— Я не могу дать такого слова, Алексей Данилович! — Мальчик гордо вскинул подбородок. — Я все продумал. Во все времена у всех жертвовавших собой людей были матери, бабушки, сестры — ведь в этом я не составляю исключения, не так ли? Значит, этот вопрос решен до меня. Я жалею только об одном — что Ленин в Москве. Каннегисер казнил Урицкого, пожертвовав собой. Я убью Зиновьева. Вслед за мной кто-нибудь убьет Троцкого. Ведь для того чтобы обессилить гидру, ее необходимо обезглавить! Это мне слишком ясно, чтобы я мог думать о тех, кто мне дорог, об их горе.

— Вы не все обдумали, Борис. Обезглавить гидру — это действительно самый надежный способ ее обессилить, Вы правы. Вы думаете, что я буду говорить Вам о том, что Вы слишком молоды, чтобы жертвовать собой? Нет. Алтарь освобождения отечества многократно принимал как жертву жизни даже более юные, чем Ваша.. Вы думаете не о славе для себя, а о горе, которое решились причинить родным, — это также хорошо говорит о Вас. И тем не менее я повторю свою просьбу: обещайте, что оставите Ваш замысел.

— Я не понимаю Вас! Алексей Данилович, я Вас совсем не понимаю!

— Мы имеем сейчас возможность отрубить гидре головы, Борис. Но мы не имеем на это морального права

— Отчего?

— Оттого, что за каждую голову гидры мы заплатим не своими головами, точнее — не только своими головами, а десятками тысяч жизней других людей — детей, стариков, женщин… Сотни семей белых офицеров находятся сейчас в Москве и Петрограде. Имеем ли мы право платить за жизнь Зиновьева, Ленина или Сталина детскими жизнями, отвечайте, Борис! Я, кажется, познакомил Вас в курсе античной истории с понятием «заложники»… Для такого количества заложников не может хватить тюрем, да тюрьмы и не нужны. Отвечайте, Борис, имеем ли мы это право?

— Нет. Но наверное ли это так?

— Обещайте мне, что Вы оставите свой план до тех пор, покуда не убедитесь, что я не прав, — то есть если за смертью Урицкого не последует массовых убийств.

— Обещаю, Алексей Данилович.

А потом началось воплощение фантастического невозможного кошмара…

…Шептались о последовавших за покушением на Ленина жутковатых шествиях по Москве людей, одетых в черную кожу с головы до ног. Люди несли черные шесты с черными полотнищами, на которых кроваво красными буквами горело слово «террор»… Это было заглавием из чудовищных страниц истории Октябрьского переворота…

«ТЕРРОР».

«КРАСНЫЙ МАССОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР».

ЛЕНИН ПИСАЛ В ТЕ ДНИ ЗИНОВЬЕВУ:

«ТОЛЬКО СЕГОДНЯ МЫ УСЛЫШАЛИ В ЦК, ЧТО В ПИТЕРЕ РАБОЧИЕ ХОТЕЛИ ОТВЕТИТЬ НА УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ И ЧТО ВЫ (НЕ ВЫ ЛИЧНО, А ПИТЕРСКИЕ ЦЕКИСТЫ ИЛИ ПЕКИСТЫ) УДЕРЖАЛИ.

ПРОТЕСТУЮ РЕШИТЕЛЬНО!

МЫ КОМПРОМЕТИРУЕМ СЕБЯ: ГЮЗИМ ДАЖЕ В РЕЗОЛЮЦИЯХ СОВДЕПА МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ, А КОГДА ДОХОДИТ АО ДЕЛА, ТОРМОЗИМ РЕВОЛЮЦИОННУЮ ИНИЦИАТИВУ МАСС ВПОЛНЕ ПРАВИЛЬНУЮ. ЭТО НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!

ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ, ВРЕМЯ АРХИ ВОЕННОЕ. НАДО ПООЩРЯТЬ ЭНЕРГИЮ И МАССОВИДНОСТЬ ТЕРРОРА, ОСОБЕННО В ПИТЕРЕ, ПРИМЕР КОЕГО РЕШАЕТ» 45 .

Самым страшным было то, что предугадать, чей черед придет следующим, было невозможно.

И в эту полную скрытого ужаса голодную зиму, с чувством вызванного собственным бессилием тяжелого отчаяния в душе, незаметно для себя взрослел Борис Ивлинский.

Незаметно… Трудно заметить, что ты взрослеешь, когда все вокруг унизительно говорит тебе о твоем детском бессилии… Когда твое место — изрезанная ножиком крышка парты, твое дело — потрепанные страницы учебников: зубри спряжения и держи язык за зубами — а на что ты еще имеешь право, если знаешь, что ты — не защита для мамы, бабушки и сестры Кати, а поэтому делай вид, будто этого не понимаешь. Вокруг тебя смерть, а твое унизительное детское место — за партой, и не потому, что ты боишься или не способен на иное, а потому, что ты не знаешь как… Борис Ивлинский взрослел, проходя зимой 1918 — 19 года через недетское отчаяние бессилия.

Бессилие… А в этом очень усталом молодом человеке, в котором угадывался почти сверстник, было не бессилие, а сопричастность силе, и Борис понял природу этой силы… Значит, Алексей Данилович… Взгляд ученика встретился с рассеянно скользящим по классу взглядом директора.