Держатель знака

Дребезжащий вагон, зазвенев плохо пригнанными стеклами, остановился, немного не доехав до Елагина моста. Обрадовавшись возможности покинуть переполненный трамвай, Сережа спрыгнул с подножки, не дожидаясь, пока вагон тронется вновь. Дорога до назначенного мостика заняла быстрым шагом не более пяти минут: взглянув на часы, Сережа убедился, что пришел почти на полчаса раньше. Вытаскивать треклятый томик Надсона было, очевидно, рано. «И собственно, почему морщиться при слове „Надсон“ является признаком хорошего тона? Я пошел давеча у этого на поводу — хотя скорее это был повод хоть как-то взбесить Некрасова. Но Надсона я тронул ради этого зря. Он не поэт — но он как-то слишком беззащитно чист, и морщиться на него грязновато…» Сережа, насвистывая, прошелся несколько раз туда и обратно по мостику. Мимо прошли красный курсант, обнимающий за талию девушку в кожаной юбке и лихо заломленном берете. Курсант на ходу скользнул по Сереже настороженно-подозрительным взглядом. «Нюхом, что ли, чуют?» Сережа, продолжая насвистывать, склонился над чугунными перилами, наблюдая колеблющееся отражение колыхаемой ветром листвы в неподвижной воде. Прошли еще два курсанта: до Сережи долетели слова «набор» и «доппаек».

— Послушайте, милый юноша, доставайте немедля то, что должны показать, и следуйте поживее за мной, если, конечно, не сошли с ума окончательно! — Сережа, вздрогнув, с изумлением обернулся на неожиданно возникшую за ним девушку лет двадцати. В голосе ее звучало еле сдерживаемое негодование.

— Простите, mademoiselle?

— Ну же! Я жду! — Девушка, лицо которой было затенено складками ажурной черной шали, нетерпеливо топнула ногой. Нога, мелькнувшая из облегающей черной юбки, была маленькой, узкой, обутой в открытую черную туфельку, державшуюся на трех переплетенных тесемках не шире часового ремешка. Ее платье, выше локтей открывающее руки, было еще мыслимым для ресторанного зала, но представлялось просто невозможным на улице и в дневное время. Однако то, что в первое мгновение подумалось Сереже, было несомненной ошибкой.

Продолжая недоумевать, Сережа вытащил из кармана лиловый томик Надсона в скороходовском издании.

— Все верно. — Щелкнув серебряным замочком маленькой шелковой сумочки, девушка вынула и показала Сереже сложенный вчетверо листок чистой бумаги. — Идемте! Не спешите слишком явно. Возьмите меня под руку. У той скамейки ненадолго сядем.

Приноравливаясь к мелкому шагу девушки, Сережа пошел неторопливой, прогуливающейся походкой, почти открыто рассматривая обращенное к нему в три четверти лицо. Незнакомка оказалась старше, чем по первому впечатлению: ее чрезмерно узкое, с японскими глазами и острыми скулами бескровное лицо было тронуто у рта и век сеткой еле обозначенных усталых морщинок. Это придавало лицу отпечаток какой-то трагической, беззащитной хрупкости. Хрупкой и узкой казалась и лежавшая в Сережиной руке маленькая рука, украшенная тоже очень «не дневным» браслетом: сплошь уложенные пиропы образовывали обвившуюся вокруг руки змейку. Это был модерн в самом изысканном своем воплощении.

— Гранаты вовлекают в гибельные страсти всех, кроме Дев и Стрельцов, — перехватив Сережин взгляд, неожиданно произнесла девушка. — Чем сильней вовлекают, тем ярче горят. Но мне это безразлично. Это — подарок Артюра. Он сам это сказал, но все же подарил. Может быть — именно поэтому. Артюр — мой жених, который погиб в особняке Морозова в Трехсвятительском. Он был с Поповым.

«Ох и наешьтесь каши, Ржевский, общаться с эсеровской публикой», — прозвучали в ушах шокированного Сережи веселые слова Зубова.

— Если это не прозвучит нескромностью, mademoiselle, — чуть отстраненно проговорил он, опускаясь рядом с незнакомкой на скамью, — как мне надлежит обращаться к Вам, позволено ли мне будет представиться, и чем я только что имел несчастье вызвать Ваше неудовольствие?

— Надо же иметь голову на плечах. — По бледным губам эсерки скользнула похожая на тусклую бабочку улыбка. — Чем Вы занимались на мостике?

— С Вашего позволения, любовался игрой отражений.

— Своевременное занятие. А больше Вы таки ничего не делали?

— Размышлял о Надсоне.

— Мило. Только помимо этого Вы еще и насвистывали.

— …Простите?

— Не делайте таких изумленных глаз. «То ли дело, то ли дело под шатрами…» Прибавить к этому выправку. Рядом — училище комсостава. То, что Вас не сгребли под белы ручки на выяснение личности, я могу объяснить только клиническим идиотизмом курсантов, что гуляли вокруг.

— «В поле лагерем стоять!» — Сережа негромко расхохотался. Засмеялась и незнакомка: смех ее показался Сереже неожиданно живым и тоже чуть фарфорово-японским. — Mademoiselle, я — осел! Но теперь мне ясно, почему Вы узнали меня раньше, чем я вытащил Надсона.

— Очень трудно было бы не узнать и без этого. Беда с вами — вы все, монархисты и кадеты, не имеете малейшего понятия о конспирации.

— Не судите строго, mademoiselle, мы — военные, а не заговорщики.