Дерево растёт в Бруклине

Тем летом Фрэнси пристрастилась к шитью. Кэти купила ей лоскуток за пенни. Размером с дамский носовой платок, на нем нарисован ньюфаундленд с высунутым языком. Еще один пенни – и вот маленькая катушка красных ниток для вышивания, а пяльцы обошлись в два цента. Бабушка показала Фрэнси, как шить швом «вперед иголку». Девочка увлеклась. Прохожие женщины останавливались и охали от жалости и умиления при виде крошечной девочки – глубокая морщинка пролегала у нее на переносице справа, она стегала, водя иголкой вверх-вниз, ткань, натянутую на пяльцы, а Нили, повиснув на ее плече, с удивлением смотрел, как серебристая игла то исчезает, то волшебным образом вновь появляется. Сисси подарила ей подушечку в виде клубнички, чтобы чистить и втыкать иголку. Когда Нили начинал скучать, Фрэнси давала ему иголку, чтобы потыкал ею в клубничку. Если простегать сотню таких лоскутов, а потом сшить их между собой, получится покрывало. Фрэнси слышала, что некоторые женщины и вправду делают такие покрывала, и она загорелась этой целью. Но хоть она и работала не покладая рук все лето, к осени лоскуток был только наполовину готов. Покрывало отодвигалось в далекое будущее.

Снова наступила осень, за ней прошли зима, весна и лето. Фрэнси и Нили продолжали расти, Кэти работала все дольше, а Джонни все меньше, зато пил с каждым временем года больше. Чтение двух книг продолжалось. Изредка Кэти пропускала его, если к вечеру совсем не оставалось сил, но чаще соблюдала это правило. Они читали «Юлия Цезаря», и ремарка «звучит тревога» смутила Кэти. Она подумала, что это как-то связано с пожарной машиной, и, когда дочитала до этих слов, крикнула: «Би-би!» Дети пришли в восторг.

В жестяной консервной банке подкапливались пенни. Однажды банку пришлось отодрать от пола и вытряхнуть два доллара, чтобы заплатить аптекарю, когда Кэти распорола колено о ржавый гвоздь. Двенадцать раз из банки с помощью ножа выуживали по никелю, чтобы Джонни купил билет на трамвай и доехал до работы. Но по заведенному правилу он обязан был из своих чаевых положить в банку десять центов. Так что банк не оставался в убытке.

В теплые дни Фрэнси играла одна на улице или на крыльце. Ей очень не хватало друзей, но как подружиться с девочками, она не знала. Дети сторонились ее, потому что она говорила очень уж чудно. Из-за ежевечерних чтений у нее появилась странная манера выражать свои мысли. Однажды, когда ровесница дразнила ее, Фрэнси ответила на оскорбления: «Ты не ведаешь, что говоришь. В твоих словах много шума и ярости, но мало смысла»[14].

В другой раз, пытаясь завести знакомство с девочкой, она сказала:

– Подожди здесь, я схожу к себе, обрету скакалку, и мы попрыгаем.

– Ты, что ли, возьмешь скакалку? – переспросила девочка.

– Нет, обрету. Ты вещи не берешь. Ты вещи обретаешь.

– Как это – обретаешь? – спросила девочка, которой было всего пять лет.

– Обретать. Как Ева обрела Каина.

– Ты, что ли, дурочка. Тетеньки ничего не обривают. Только дяденьки, чтобы не росла борода.

– Ева обрела Каина. И Авеля тоже обрела.

– Ничего она не обривала. Знаешь чего?

– Чего?

– Разговариваешь, как макаронники. Вот чего.

– Ничего не как макаронники! – крикнула Фрэнси. – Я разговариваю, как… как… Бог разговаривает.

– Да что ты болтаешь – тебя гром разразит за это!

– Нисколечко не разразит.

– У тебя не все дома, – девочка постучала Фрэнси по лбу.

– Все дома.

– Тогда почему ты говоришь такими словами?

– Мне мама читает такими словами.

– Тогда у твоей мамы не все дома, – уточнила девочка.

– Ну и пусть, зато моя мама не грязная мымра, как твоя, – Фрэнси не нашлась, что еще сказать.

Девочка слышала это много раз. У нее хватило смекалки не спорить.

– Да уж лучше грязная мымра, чем чокнутая. И лучше вообще без папы, чем с таким пьяницей, как у тебя.

– Мымра, мымра, мымра! – отчаянно кричала Фрэнси.

– Чокнутая, чокнутая, чокнутая! – кричала девочка.

– Мымра! Грязная мымра! – выкрикнула Фрэнси и расплакалась от бессилия.

Девочка убежала прочь, густые кудри подпрыгивали, освещенные солнцем. На бегу она распевала высоким звонким голосом: «Палка больно бьется, слово не дерется. Кто как обзывается, сам так называется. Кто меня обидит – больше не увидит, будет горько плакать».

И Фрэнси горько плакала, но не потому, что обидела эту девочку и боялась больше ее не увидеть, а потому, что никто не хотел с ней дружить. Более грубым детям Фрэнси казалась слишком вялой, а более воспитанным – слишком странной. Смутно Фрэнси догадывалась, что причина ее одиночества заключается не только в ней. Такое отношение как-то связано с тетей Сисси, которая часто приходила к ним, с ее обликом и с тем, как смотрели ей вслед соседские мужчины. И с папой, который не всегда ходил прямо и порой выписывал зигзаги по дороге домой. И с расспросами соседок, которые хотели что-нибудь разузнать про маму, папу и Сисси. Их притворно ласковые голоса не вводили Фрэнси в заблуждение. Она не нуждалась в маминых предупреждениях: «не разговаривай с соседями, если будут приставать».