Дерево душ

Никита убрал руку с замка и пошел было к себе в комнату, но снова раздался звонок.

– Да нету никого на площадке! – сердито сказал Никита.

Не себе сказал, а воображаемому папе.

– И ничего со мной не случится, если я открою. Я только посмотрю, что там Валерка под кнопку подсунул. И все! Честное слово! Спать же невозможно, а я завтра хотел встать пораньше, чтобы историю повторить и французский!

Почему надо завтра вставать пораньше, чтобы повторить историю и французский, почему это не было сделано вечером, Никита объяснять не стал. Зачем папе – даже воображаемому! – знать, что сын разленился, расхандрился и весь вечер просидел на диване просто так, бездельничая и уныло глядя в окно, за которым ветер обрывал желтую листву с берез во дворе и уносил ее куда-то в октябрьскую темноту? А иногда он поворачивал голову и смотрел на мамину фотографию, которая висела на стенке.

Сбоку на фотографии была надпись: «Моя любовь навеки с тобой, Улэкэн!»

Маму звали Улэкэн, что значило – хорошенькая. Она и правда была очень хорошенькая. Нет, настоящая красавица!

Никитина мама была нанайка, поэтому и носила такое странное имя. Ее предки издревле жили на берегах Амура – задолго до тех времен, когда в эти места пришли русские. Не зря нанайцев называют коренной народностью Приамурья.

Все знакомые называли маму на русский лад Юлей или Юлией Сергеевной, хотя на самом деле Никитиного деда звали не Сергеем, а Сурэ. Но отец Никиты, хоть он тоже русский, называл жену только Улэкэн.

Эта фотография висела в комнате Никиты сколько он себя помнил. Он там еще совсем младенец, вообще грудной. Лежит себе в маленькой кроватке – этакий смешной, туго запеленатый червячок, а мама, веселая и необычайно красивая, наклоняется над ним так низко, что ее длинные черные косы лежат рядом с Никитой. Мамины узкие черные глаза смеются, а в руке у нее – маленький бубен.

Это был не простой бубен. Мама сделала его из Никитиной рубашки.

Из той, в которой он родился.

Иногда про какого-то человека говорят: он, мол, родился в рубашке. Вот и Никита так родился.

Само собой, это была не ситцевая или там шелковая рубашка! Это просто как бы пузырь, в котором младенец до рождения лежит в материнском животе. Потом пузырь лопается, младенец из него выбирается – и появляется на свет. Но некоторые рождаются прямо в пузыре, который почему-то не лопается… И им очень везет, если они при этом умудряются не задохнуться.

Наверное, именно поэтому считается, что в этой рубашке рождаются особые везунчики и любимчики судьбы. Но Никита на собственном примере может сказать, что это полная ерунда. Иначе разве он остался бы без мамы?!

Но она, между прочим, очень обрадовалась, что сын родился в рубашке. И поступила так, как поступают в этом случае все нанайские матери. Этот лоскут кожи Улэкэн натянула на пяльцы, сделав маленький бубен, а потом повесила его над кроватью Никиты.

Конечно, этому крошечному бубну было очень далеко до больших, настоящих, увешанных бубенцами бубнов-унгчухунов, которыми нанайские шаманы – так у них называются колдуны – отгоняют злых духов и приманивают добрых! Но все же мама иногда снимала бубен со стены и тихонько стучала в него одним пальцем.

На счастье.

Чтобы напомнить духам: вот есть такой мальчишка – Никита Зеленин, Никита Бочон.

Так его фамилия звучала по-нанайски.

Конечно, Никита не помнил, как мама стучала в бубен: знал об этом только по рассказам.

А потом бубен куда-то исчез. Нет, его не украли, он не потерялся – мама зарыла его в землю, как водится у нанайцев.

Никита не знал, где зарыт бубен. Об этом даже папа не знал. Это была мамина тайна.

Так что вспомнить о существовании бубна можно было, только поглядев на ту фотографию, которая висела в Никитиной комнате и на которой мама была еще живой, еще не покинула сына.

На ту самую фотографию, где сбоку шла надпись: «Моя любовь навеки с тобой, Улэкэн!»

Те же самые слова написали на могильной плите…

Когда папа видел, что Никита сидел, уставившись на эту фотографию, он очень огорчался. Поэтому Никита делал это, только когда оставался дома один. Поглядывал то на мамину улыбку, то во двор, словно ждал: вот-вот из-за угла выйдет маленькая, тоненькая и необычайно красивая женщина с длинными черными косами и поднимет глаза к окну третьего этажа, откуда на нее смотрит сын.

Смотрит и ждет.

Всегда.

Каждый день!

Каждую минуту!

Уже целый год…

Вот по этой причине и надо было завтра утром повторять историю и французский. А значит, надо было выспаться. А значит, надо было, чтобы звонок перестал мешать. А значит…

Никита полязгал многочисленными замками и приотворил дверь. Осторожно высунул нос… и в образовавшуюся щель немедленно порскнуло что-то серое, пушистое, довольно толстое.

Порскнуло – и прошмыгнуло через прихожую в коридор, ведущий на кухню.

– Вот привет, – растерянно сказал Никита. – Кошка! Это она, что ли, звонила?!

Представить себе кошку, которая нажимала бы на кнопку звонка, не мог даже он со своим чрезмерно буйным воображением.

Так говорили мама, бабушка, папа, школьные учителя… Никита довольно-таки здорово злился, когда про это слышал.