Деревня дураков (сборник)

Митя проснулся необычайно рано, разбуженный звуками давно начавшегося деревенского дня: под забором ругались два женских голоса, в лопухах надрывался петух, гулко громыхало ведро в колодце.

Митя вскочил, треснулся о низкий потолок и окончательно вспомнил, где находится. В круглом чердачном окошке стоял все тот же пейзаж из букваря, даже вчерашний конь белел, как нарисованный, на прежнем месте.

Однако, надев очки, Митя с радостью первооткрывателя обнаружил новую, нехрестоматийную деталь: капли росы круглились на картофельных листьях и пускали ему в зрачок короткие позывные радуги.

Митя не спешил спускаться вниз, немного робея хозяев. Он сидел, как кузнечик, касаясь ушами коленок, и длил этот странный миг, о котором столько мечтал в детстве: что вот сейчас он сделает всего шаг и окажется сам внутри картинки.

В доме не было никого, и Митя, слегка волнуясь, вышел в сад. Растения обступили его, радостно кивая, но наваждение, с которого всё началось, не повторялось, и Митя, привыкший жить в рациональном мире, обрадовался, но где-то внутри, незаметно для себя, загрустил.

Он пошел дальше, вздрагивая от холодных капель, которыми, как девчонки, брызгались в него тонкие деревца, и за домом увидел наконец обоих стариков. Фима, примостившись на перевернутом ведре, рыхлила землю вокруг величественных белых лилий. А Фим сидел в старинном деревянном кресле с высокой, как у трона, спинкой и резными подлокотниками. На коленях он держал большую картонку и делал нечто настолько неожиданное здесь, в деревне, что Митя поначалу не поверил своим глазам.

Девяностолетний Фим рисовал. Размеренно и ладно, будто косил траву. Правая ладонь его была вся разноцветная от мелков. Левая, затянутая в кожаную перчатку, отстраненно лежала поверх картонки.

Митя вытянул шею из куста, за которым таился. Потревоженные гроздья красной смородины поймали солнечный луч и бросили на рисунок рубиновый отсвет. Радуга, которую размашисто штриховал старик, вздрогнула и задышала.

– Вот так и стой, – не оборачиваясь, сказал Ефим. – Смотри, какую красоту наделал.

Серафима подняла голову от лилий и заулыбалась.

– Вы художник? – спросил Митя, послушно застыв в смородине.

– Не отпускает меня этот мир, – плавно заговорил старик, будто собирался запеть длинную былину. – Сто лет в обед, а всё как первый день творенья. Дух захватывает. И уносит под облака. Вот, послушай. Летели два скворца из алмазного ларца. Долго летели и достигли седьмого неба. Седьмое небо – последний цвет радуги, там всё фиолетовое: и солнце, и облака. Только скворцы – черные. И решили они лететь через край. Чтобы узнать – что дальше. Может быть, снова красное небо, а за ним – оранжевое с желтым: новая радуга. Но восьмое небо оказалось белым. И скворцы вдруг тоже побелели. Или стали прозрачными, и сквозь них лился белый свет восьмого неба. Они не видели друг друга и перекликались, чтоб не потеряться. Два голоса тянулись, утончались и скоро растворились в молоке. А небо всё продолжалось.

Ефим умолк, и сад наполнился будничным гудом насекомых. Серафима кивала и безадресно улыбалась. На стеганых плечах ее ватника симметрично сидели две бабочки с золотыми глазами на крыльях.

С непривычки Митя быстро переполнился молчанием и почувствовал непреодолимый словесный зуд, хотя всё подсказывало ему, что говорить сейчас не стоит.

– Чем же кончается ваша история? – спросил он почти против воли.

– А она и не думает кончаться. Они все летят. Просто отсюда не слыхать уже.

– А когда прилетят?

– Никогда. Восьмое небо – бесконечно.

– Вы сказочник? – произнес Митя, не зная, что сказать.

– Фима, у нас простокваша осталась? – нагнулся вдруг старик со своего трона.

Серафима не сразу сфокусировала взгляд, словно возвращалась с восьмого неба и пробиралась – один за другим – сквозь все цвета радуги. Наконец она совпала с собой, вздрогнула – и бабочки нехотя перелетели с ватника на цветы.

– Пойдем, дитё дорогое, завтракать, – Серафима протянула к Мите мелко дрожащие руки. – Подними-ка меня.

Митя бережно и неловко, будто боясь разбить, поставил старушку на ноги. Она показалась ему почти невесомой, и от этой младенческой легкости у него болезненно сжалось горло.

Медленно они пошли через сад, и Митя, чтобы вынуть из сердца осколок жалости, спросил:

– Почему у вас цветет всё сразу?

– Мы с ними нянчимся, как с дитями. Вот они и торопятся раскрыться. И не спешат уходить.

– А люди думают, дед Ефим наколдовал.

– Одни говорят – колдун, а другие – того, чекалдыкнутый, – засмеялась Серафима и покрутила у виска.

– Почему?

– Картошку не сажаем. Телевизии не держим. Меж собой не лаемся, седьмой десяток – как одна душа. Чего еще. Не пьем, про пенсию не тревожимся, на старость не обижаемся. Счастливые мы. Людям это стерпеть трудно.

– Счастливые?

– Так ведь радостно жить! Вздохнул – и счастье. Разве нет?

– Ну да, – растерялся Митя. – Наверное.

Наевшись простокваши с хлебом, Митя отправился в школу – узнать, что ему делать сейчас, во время каникул. Составлять учебные планы? Писать конспекты уроков? Или, возможно, что-нибудь еще?