Деревянные пятачки

Ночью был опять заморозок, и наутро вся земля съежилась, побледнела. И вот уже взошло солнце, а тепла еще нет. И когда оно придет, кто его знает. Верно, поэтому и настроения нет, а надо бы перекопать на огороде землю. Потихоньку бы, исподволь. Долог уже день, а времени, как всегда, мало. Но восемь часов плотничать — намахаешься за день, да два часа на дорогу, туда, сюда, сядешь за ужин и спишь, — потому что встал чуть свет. В своем хозяйстве всегда найдется работа: то забор подправить, то воды принести с озера — до сих пор никак не огоревать колодца, то дров наколоть или парник смастерить, да мало ли дела. Ладно еще, коровы нет — спокойнее стало. Нет и нет, и ни забот, ни тревог...

Иван Степанович вздохнул и с невеселой усмешкой поглядел на пустой хлев. В нем теперь живут пять кур и петух — злой леггорн, не признающий даже хозяев. Пусто в хлеву и пахнет каким-то тленом, а раньше парным молоком стены отдавали. И всегда в зимние дни, когда мороз пробирался даже сквозь бревна, толстый узорный иней затягивал в хлеву небольшое оконце, — это Зорькино тепло оседало на нем, а теперь в хлеву холодно, пусто, и стекло всегда чистое, как мертвое...

А как было радостно, когда появилась Зорька! Не так уж и дешево она досталась — четыреста рублей заплатил. Два долгих года копейку к копейке откладывал. Мог бы, конечно, и побыстрее, да надо было помочь старшему сыну: женился, взяв в приданое сразу двоих ребят, а сам и выпить горазд, да и на заработок не лихой. И младшему помочь надо, в армии служил, в Баку. Дочку приодеть, хоть и школьница была еще, в девятом классе, а все хочется девчонке поприглядистей выглядеть. Но все же купил корову. Молоко свое, творог свой, сметана непокупная. И повеселее стало. Еще темно, а Стеша уже торопится с пойлом к Зорьке, и он сам вслед за женой идет — надо принести воды, убрать подстилку, положить свежую.

Тепло в хлеву. Чиркает молоко о подойник. Зорька медленно поводит боками, доверчиво косит круглым, как луковица, темным глазом... Хорошо держать большую животину, как-то незаметно, но и сам добрее становишься, и интереса к жизни проявляется больше. Не на юру стоишь, в хозяйстве живешь! И на ребятишек веселее стало смотреть: нальют пузоньки молоком, бегают...

Иван Степанович улыбнулся — уж больно занятные ребятишки. Ластятся, как к родному. А это и хорошо! Окрепли на молоке да творожниках. Оно бы и теперь молоко им не помешало, но нет коровы. И не отнимал никто, а так дожали, что сам свел ее к заготовителю.

— Я же знал, что приведешь, — встал из-за стола заготовитель. — Только вот что: жалко мне твою Зорьку, хорошая корова. Давай поменяем на мою. В мясе не видно, чья корова.

Обидными показались такие слова.

— Нет уж, если сам не смог ее продержать, так и не жить ей, — глухо ответил Иван Степанович, не заходя дальше порога.

— Эгоист ты, — качнул головой заготовитель. — Нехорошо! — Он был чуть пьяноват, сытый. — Какая тебе разница? Или не жалко такую ведерницу под нож пускать?

— Не затем пришел, чтоб лясы точить. Пиши квитанцию.

— Полбанки бы поставил, а то и целую, — глядя уже суровее в усталые, блеклые глаза Ивана Степановича, сказал заготовитель.

— Не нужно мне этого, — ответил Иван Степанович.

— Деньгами бы прикинул...

Но Иван Степанович не слушал уже, он задумался, почему-то вспомнил в эту нескладную минуту, как нелегко было содержать Зорьку.

Покоса не давали — вся земля, которая широко раскинулась вокруг райцентра, была совхозной. Много ее было нетронутой, зарастала густотравьем, не один бы стог можно было сметать, но не дозволяли — как собаки на сене, — такой и под снег уходила. И оставалось только по ночам, как последнему заворую, с мешком и косой выжидать глухого часа и, крадучись, обкашивать: обочины шоссе, набивать траву в мешок и быстрей-быстрей к дому, и там во дворе, да так, чтоб никто не видал, сушить ее, и в сарай...

Сколько так-то прошло летних ночей? Люди спят, а он да вроде него еще с десяток таких же поселковых, крадучись, накашивают и с мешками шмыгают до зари... Ладно хоть выгон дали, правда в болотине, но и по склонам немного, так что было где коровенкам покормиться.

Но однажды было и такое: сельсовет расщедрился, отвел покосные участки поселковым в лесу — на полянах на гарях. Ему, Ивану Степановичу, достался за десять километров, за Собачьей горой. И не посчитался с таким расстояньем, рад был радешенек!

Выходил затемно, так, чтобы к рассвету поспеть на место. Шел по шоссейке, по улегшейся, пушистой и въедливой, как зола, пыли. По ней проходил за станцию, пересекал другую шоссейку, потом сворачивал на лесную дорогу и по ней уже пересекал лога, болотистые речушки, подымался на взгорья, и все лесом, сосняком, в темени. И ничего не боялся. Зверья? А и не было его — охотники давно выбили. К тому же тихо было в ночном лесу, разве где протяжно скрипнут друг о друга присохшие сосны. В ложбинах колыхался туман, и это радовало. Он осядет росой на травы, и тогда легко будет скашивать сочную, набравшую силу, веселую зелень.